Ухожу на задание…
Шрифт:
Пугнула олененка, отогнала подальше в тайгу. Прокормится, травы много. А хищных зверей возле стройки нет. Семья тигров бродит за высокой грядой сопок, куда ребята уходят с двумя ночевками шишковать. Не ближний свет. Зато кедры там, говорят, необыкновенные…
Тайга нравится Жене, но еще больше нравится ей море. Всегда оно разное, любоваться им не устанешь. Прекрасное, величественное, вечное — оно действует благотворно, снимает с души горькую накипь, успокаивает и возвышает. Девочки из бригады знают пристрастие Жени к морю. В столовой стараются занять ей место возле окна: спиной к залу, лицом к распахнутому простору. Если бы не море, ей гораздо трудней было бы выдержать первые месяцы в этой бухте. Слишком
После станкостроительного техникума вернулась она к маме и брату в родной город. Работа на заводе была интересная, приносила удовлетворение. И на книги, и на театр оставалось время. Легко ей было тогда, беззаботно и немного тревожно: где ее суженый, какой он, когда появятся? Ну, он и не задержался, явился: веселый, рослый с неизменной гитарой, с запасом шуток — душа любой компании. Сперва Женя только заглядывалась на него — он ухаживал за ее подружкой. А потом зачастил к ней. Подружка обиделась, перестала здороваться: отбила, дескать. А Женя не отбивала. Просто выяснилось: она нравится ему больше всех — что же тут поделаешь? Ну а про нее и говорить нечего: первая любовь, один свет в окошке.
Счастливый месяц пролетел, словно в розовом тумане. А потом кавалер затеял у Гречихиных дома обстоятельный деловой разговор. Через год, мол, на заводе будут сдавать новый корпус. Квартиры со всеми удобствами, по первому классу. Близко к центру — там теперь почти не строят, разве что только для начальства. У Жени есть полный шанс — он прощупал осторожно в завкоме ее возможности. Гречихина — кадровая работница, техник, человек нужный, ей не откажут. Сейчас надо поскорее зарегистрироваться, а потом, когда будет шесть месяцев беременности, взять соответствующую справку. Раньше шести месяцев не дают. Ну и требовать на троих две комнаты. Хлопоты он берет на себя. Дело за свадьбой и за беременностью.
Женя тогда онемела от удивления, от неожиданности, слушая безапелляционные рассуждения своего кавалера. Даже не спросил, пойдет ли она за него. Выверенные, расчетливые слова будто ледяной водой окатывали Женю… Уж не потому ли он от подружки ее отвернулся, что у Жени квартирная перспектива повыгодней? В центре… А потом появится шанс на трехкомнатную, он и Женю оставит легко и просто, с улыбочкой. А что, возьмет свою гитару — и поминай кик звали!..
Ни мама, ни брат не сумели понять ее. Выгодный, дескать, жених: хорошим крановщик, из себя видный, о будущем всерьез думает. Вон как насчет квартиры-то все рассчитал — такой ничего не упустит, мимо рта ложку не пронесет. И не почувствовали брат с мамой как изгадил красавец кавалер самое лучшее, самое нежное, что лелеяла она в душе с детских лет, берегла для любимого. И ведь опоганил, оскорбил, даже не заметив этого. Такая у него нравственная глухота, что и претензий не предъявишь — не поймет, не уразумеет. А сам упорный — будет ходить, приставать.
Очень одинокой оказалась Женя в тот трудный вечер. И кавалер, и родственники не о ней, только о себе думали… Сплавят ее с муженьком в новый лом — свободней будет… Ну и пусть! Не нужна она никому, и теперь сама проживет как-нибудь!
До рассвета лежала без сна, плакала потихоньку в подушку. А утром услышала по радио объявление, передававшееся, вероятно, не первый раз, но раньше она внимания не обращала. Диктор рассказал о строительстве нового порта, перечислил, какие специальности там требуются. Предупредил: люди очень нужны, но золотых гор не будет. Рабочие пока еще живут в палатках, в бараках… Вот только про старый пароход не упомянул. Не знал, вероятно.
В тот же день Женя подала заявление об уходе с завода. Кавалера видеть не могла. Мерзко звучал в ушах его голос: через шесть месяцев справочку о беременности… Уехала, разом оборвав
Далекая бухта встретила ее ярким солнцем и ласковым морем. Оказалось, что расположен этот район гораздо южнее того города, в котором Женя выросла. Однако старожилы шутили: широта у нас почти крымская, зато долгота почти колымская. И верно, вскоре начались затяжные, многосуточные дожди, туманы. Все намокло, разбухло. Автомашины останавливались на дороге метрах в трехстах от строительной площадки — не могли преодолеть разъезженное месиво. На плечах переносили грузы.
Не столько физическая усталость угнетала тогда Женю, сколько сырость и грязь. Возвращалась на пароход изгвазданная с ног до головы. С рассвета до темноты на холоде, в мокрой одежде — за ночь роба ее просыхала как следует. В каюте воздух казался вязким от влаги. Одно спасение было — горячий душ. Можно отогреться, отмыться.
Когда спрашивали: «Крепко достается тебе, подсобница?», она отвечала с улыбкой: «Ничего. Как в песне — в пасмурный день вижу я синеву…». Но, по совести говоря, синева эта виделась далеко не всегда.
Зима на берегу океана оказалась неустойчивой. Ветры дули такие, что ходить страшно было: подхватит, закрутит, унесет в воду. Однако ветер сметал неглубокий снег, твердела примороженная земля, легче становилось работать. Но вскоре опять наползали сырые туманы, опять расплывалась грязь.
Девочки вот говорят: построим дома для всех, пароход «Юпитер» пустят на металлолом — и меньше романтики станет в бухте. Жене тоже жаль будет пароход: привыкла к нему. Вроде бы неотъемлемая деталь местного пейзаже. Только разве это жилье? Девчонки-то совсем юные, первые самостоятельные шаги делают, им даже интересней в каюте, смеха больше. Женя, конечно, ненамного старше их, но хочется иногда подумать в тишине, отдохнуть от шума. Или сготовить обед, без спешки посидеть за столом, поесть из тарелок, которые вымыты собственными руками. Однако на пароходе даже это недоступно. Обязательно — столовая с ее очередью, с неизменными котлетами и вчерашним гарниром. До чего же стосковались руки по самому обычному бабьему делу!
А длинные зимние вечера, когда над мачтами воет пурга, когда носа не высунешь на палубу! В хорошую погоду хоть пройтись можно, постоять возле борта. А в плохую только спать, — что ж еще? Клуба пока нет, кино крутят раз в неделю. Библиотека только создается, новинок мало, а старое Женя перечитала.
Девчонки бегали на свидания. Летом иногда танцевали на пятачке. Отбивались от безжалостных комаров, от мошки, а все же танцевали. Женя вообще не ходила туда. И не встречалась ни с кем. Желания не было. После Нового года несколько раз поджидал ее у трапа один железнодорожник. Ничего, симпатичный, но голос его напоминал чем-то голос оставленного кавалера. Категоричность, деловитость — Женя даже поеживалась. И думала: неужели навсегда заглох в ней родничок надежды, неужели не нахлынет, не согреет большое безоглядное чувство?!
Что бы она делала без моря в самые горькие, тоскливые дни? Все, кроме моря, казалось тогда чужим и бездушным. До самой весны сомневалась: правильно ли поступила? Ну, уехала, а кому и что доказала? Маме — огорчение. Кавалер ее — мама сообщила — через месяц женился. Квартира у него в самом центре… А Женя? Боль и обида все равно при ней. От себя ведь нигде не скроешься.
Она и весну заметила не сразу, хотя всегда радовалась ее приходу. Пропустила то время, когда зажурчали в ложбинках и распадках ручьи. Скромные подснежники неразличимы были среди кустов. Но однажды теплым солнечным утром вышла Женя на берег, оглядела привычную уже ширь бухты, скалы над водой — в едва сдержала возглас удивления: склоны сопок, как в сказке, были сиренево-розовые. Зацвел рододендрон!