Ухожу на задание…
Шрифт:
— Вы за них не переживайте, они капиталисты. Их насчет ответов заострять нечего. Не сыграете. Говорю: жвачку я взял и спасибо сказал, а открытки он подсунул. И все. Проверяйте, если у вас такие права есть.
— Насчет прав ты знаток! — хмыкнул Агаджанов. Только про обязанности не выбывай.
— «Взял», «сунул», — брезгливо поморщился прапорщик, — не в атом суть в конце-то концов. Неужели не стыдно клянчить эти подачки, унижать свое достоинство? И наше тоже. Ведь этот иностранец по разговору с вами о всех судить будет.
— А
— Когда государство с государством торгует — другое дело. На равных началах, со взаимным уважением. А вы как крохобор, как побирушка. Ни чести, ни гордости…
— Разрешите, товарищ прапорщик, — подвинулся ближе сержант. — Для него такие слова — пустой звук. На
разных языках говорим, он по другой траектории вращается.
— По какой такой траектории? — насторожился парень.
— А по той, где центром притяжения служит не совесть, а доход. Монеты, бизнес. Скажешь, нет?
— У тебя своя совесть, у меня — своя.
— В общем, ясно, — резюмировал Сысоев. — Товарищ сержант, вы его знаете?
— Листвана этого? Не первый раз возле проходной болтается. А раньше работал здесь, на причалах.
— Вы из бригады Тверцова? — удивился Олег. — Из комсомольско-молодежной?
— Ну, был.
— А теперь?
— Вытурили, наверно, — подсказал Агаджанов.
— Ничего не вытурили, квалификацию повысил. Мотористом теперь на жилых домах.
— Комнату скорее дадут? — сразу смекнул сержант.
— А хоть бы и так, тебе что?
Сысоев легким движением руки остановил Агаджанова, спросил:
— Значит, вы у Гречихиной?
— Там, — неохотно буркнул парень.
— Придется сообщить на работу о ваших коммерческих наклонностях. Пусть в бригаде подумают.
— Не надо, прапорщик! — В голосе Листвана звучала искренняя тревога.
— А что? У девчат языки острые? Про открыточки им расскажете…
— Говорю, не сообщайте… Завяжу с этим делом.
— Возле проходной или вообще?
— Намертво.
— Сержант, можно верить ему?
— Не в его интересах еще раз попадаться.
— Ладно, Листван. Жвачку свою забирайте, а открытки вот так! — Сысоев разорвал их на мелкие части, бросил в урну.
— Привет! — Парень шутовски козырнул двумя пальцами.
— Всего доброго. — Сысоев улыбнулся, спросил вроде бы невзначай: — Зарабатываешь, что ли, мало? На брюки не хватает, одни заплаты…
— Вы что, всерьез?
— Жалко, в таком старье человек.
— Не смекаете вы насчет барахла, — с чувством собственного превосходства произнес Листван. — Теперь новое не фонтан! В любой уважающей себя капиталистической стране кризис перепроизводства, ширпотреба навалом. Для желающих. А миллионерам это ни к чему. К какой вещи привык, такую и носит до дыр.
Рядовой Чапкин даже рот приоткрыл, пораженный наглостью и самоуверенностью Листвана. Не сразу нашелся и Сысоев.
— Вы бриллианты когда-нибудь видели?
— Не доводилось, — сказал Листван.
— А кольца со стеклышками под бриллиант?
— Есть у девчат.
— Так вот бриллиант, хоть наш, хоть зарубежный, всегда остается бриллиантом. Имеет свою цену. А стеклышко — оно так и будет стеклышком. Подделкой. Самостоятельность ценится, а любой подделке грош цена. Ну и все. Сержант, проводите ого!
Когда за Листваном закрылась дверь, Олег повернулся к Чапкипу:
— Помните, вы удивлялись, на кого, мол, действуют картинки про «сладкую жизнь»? Бывает, однако. Начинается с малого. Открытки, жвачка, рубашка, музыка. Обмен, бизнес — вот постепенно и меняется человек. Сперва снаружи, потом внутри.
— Ну, Листвана-то мы, кажется, остановили?
Сысоев молча пожал плечами.
13
— Кто будет вести протокол? — спросил Алеша. Кто еще не вел? Ты, Семен? Бери стило, вот бумага… шестнадцатое заседание комсомольского штаба стройки считаю открытым. Пока есть два предложения, которые требуется досконально обмозговать. Другие по ходу дела…
Олегу Сысоеву, впервые попавшему на такое заседание странным показалось отступление от привычных форм. Всегда — выбор президиума, утверждение повестки дня. Демократия, одним словом. А здесь без раскачки, сразу главное. Да и вообще штаб этот никто не избирал, в составе его — секретари комсомольских организаций всех строительных подразделений и учреждений, создающих порт. Что-то есть в нем даже от военного штаба.
Слушая Тверцова, Олег исподволь, украдкой поглядывал на Женю, сидевшую с какой-то девушкой возле окна.
Не только поглядывал — любовался. Прежде он видел ее на работе в грубой куртке, с платочком на голове, с мелкими снежинками извести на щеках: этакий милый, озабоченный бригадир. Видел вечером в светлом коротком платье, которое подчеркивало ее стройность: Женя похожа была на голенастую школьницу-спортсменку. А сейчас совсем иная. Волосы гладко причесаны и собраны на затылке пучком, от этого лицо выглядело худощавым, аскетичным. Зеленая вязаная кофточка без воротника, оставляя открытой высокую шею, обтягивала ее плечи, казавшиеся теперь покатыми, женственными.
При всех этих внешних изменениях постоянным оставалось то, что больше всего нравилось Олегу: странное сочетание строгости, серьезности и удивления, ожидания чего-то необычайного. Таилось оно, это ожидание, в глубине больших карих глаз. А строгость придавали ей, вероятно, прямой ровный нос и четкая линия губ с поперечными щелочками-углублениями в уголках.
Странно: другие люди словно бы не замечают ее красоты. Присмотрелись, значит, привыкли. А может, у каждого свой идеал, свой вкус? Бот только Алеша Тверцов выделяет Женю среди других, чаще обращается к ней. Олегу даже неприятно.