Укатанагон и Клязьма
Шрифт:
Когда стемнело, Медведь, весь день просидевший в каком-то оцепенении, вскочил и, всаживая огромные чёрные когти в глинистые стены, отчаянно зарычал, подняв морду вверх, к далекому небу, и рычал, рычал, пока не осип окончательно. Но сверху, из близкого круга простой и такой обыкновенной раньше свободы, никто не отозвался. Темнота подступала как ужас.
И вторую ночь никто не спал. Когда начало светать, Медведь вдруг рыкнул отчётливым и низким хрипом: «Хватит». Все обмерли и ждали продолжения, но Медведь молчал.
– Действительно, хватит, – подождав, громко прошептала Лиса вроде как самой себе, – я просто не понимаю, просто не понимаю, зачем погибать всем? Это просто не укладывается… Ну, скажите мне, пожалуйста, а? Ну пожалуйста, прошу вас, скажите мне, всем-то зачем? Где здесь логика, в голове это никак…
Дышали
– Заяц, он… – начал Волк, – изгадился весь…
– Да, и скоро совсем рассветёт… – сказала Лиса. Вверху забрезжила утренняя муть. Дух в яме стоял тяжёлый.
Михаил Иваныч наконец просипел: «Заяц плохой…»
Левая задняя Зайца била частыми-частыми шлепками по гнусной жиже, и брызгала на всех маленькими тухлыми кляксами.
– Ну что ж, – каким-то мягким грудным грустным звуком сказала Лиса и поднялась. Хотя пройти нужно было всего пару-тройку шагов, приближаться к Зайцу стала мелким, балетным пружинистым шажком. Заяц, стоя на задних лапах, прижался спиной к холодной глине и в струнку вытянулся вверх, как будто собирался взлететь.
Все напружинились, а Лиса пригнулась. Заяц казался теперь неестественно большим. Подойдя на расстояние удара ноги Зайца, Лиса замерла. Смотрела-смотрела и вдруг резко повернулась к Медведю.
– Парализовало Зайку, Михайло Иваныч, – сказала Лиса.
Заяц, вытянутый в струну, стоял как вкопанный, и глаза его закатились.
– У него тут на шейке жилка бьётся, Михайло Иваныч, если сюда подойти поближе и жилку эту перекусить, то можно горячего попить, будете?..
– Я буду, – не выдержав, рыкнул Волк.
Медведь остановил свое шумное дыхание, повернулся и посмотрел на него долгим, сосредоточенным взглядом. Потом просипел: «Ну давай, если так сильно хочешь». Волк помолчал и спросил уже почти равнодушно, демонстрируя выдержку: «Где там?» Лиса, загораживая ему проход, повернула голову и, пристально глядя на Михаила Ивановича, показала лапой: «Вон, обойди со стороны Михайло Иваныча, тебе удобнее будет».
Волк пошёл со стороны Медведя, изогнулся, тянусь к нему – и Медведь страшным ударом лапы по этому вытянутому позвоночнику переломил его и, проткнув, пригвоздил когтями к сырому дну ямы. Тут же навалился и стал рвать его, ещё живого. Волк храпнул коротким последним храпом.
Лиса мгновенно прокусила Зайцу шею и сосала, быстрым языком слизывая убегающую кровь. Медведь страшной окровавленной мордой дёрнулся в сторону Лисы, но та уже стояла, держа на вытянутых лапах обмякшую тушку Зайца. Медведь замер, упёршись яростными глазками в пылающие рыжие кольца её глаз. Лиса не отводила взгляда и не моргала, только кольца эти дёргались, сами по себе сжимаясь и расширяясь.
– Брось, – сипнул Медведь.
– Зачем бросать, – строго сказала Лиса и прежними мелкими шажочками понесла Зайца к медвежьему месту. Положила его брюхом вверх, аккуратно развела его лапы и, оттянув шкуру, вспорола брюхо и развалила сочащиеся внутренности. Холодея шерстистой спиной, повернулась задом и пошла, подняв хвост большим пушистым кольцом, открывающим беззащитные красноватые ляжки. Сказала на ходу подчёркнуто просто: «Отобедайте, Михайло Иваныч».
Медведь смотрел, не двигаясь: Лиса, устроившись на своём месте, тонкими лапами тщательно приводила в порядок хвост и пушистые рыже-белые штаны над чёрными чулочками. Через плечо, скользнув взглядом по глазкам Медведя, упирала свои жёлтые круги куда-то ему в живот, замирала и, вдруг опомнившись, опять принималась за свою женскую заботу. С трудом сдержала дрожь, услышав движение сзади, а потом, ощутив его лапу на спине, опустила морду на осклизлое вонючее дно и сильно подняла распушенный зад. Терпеть пришлось изо всех сил: Медведь был велик, потерял контроль и всё сипел: «Лисичка, сестричка, лисичка, сестричка». Оставил ей острую боль и кровавые порезы на шкуре.
Зайца съели вместе. Лиса брала по крошке – и отходила добирать кислого волчьего мяса. К вечеру третьего дня смрад в яме стал ужасен.
В наступившей темноте Лиса беспрерывно, мягким убаюкивающим голоском что-то бормотала и бормотала о том, как она любит природу, которая никогда-никогда не подводит того, кто её по-настоящему любит, только надо по-настоящему, по-честному, крепко-крепко, и тогда всё образуется, нужно верить и любить, например, весну, радоваться первой реденькой травке и утренней росе, ещё крепче любить лето, когда
Медведь вспыхнул обжигающим красным глазом, лапы его мгновенно дёрнулись, обеими прижали её к себе, и одна из них проткнула Лисий зад, а вторая, прорезав острыми чёрными когтями рыжий мех на спине, захватила вместе с ребром и лопаткой маленькое скользкое сердце и разрезала его на части. Уже мёртвый, Медведь уронил свою разинутую пасть на узкую Лисью морду и нежный девичий череп хрустнул сухим и резким звуком.
Утром холодный глазок неба заглянул с самого верха на дно ямы, и воздух задрожал моргающей сизой рябью. Мелкой волной дёрнулась разноцветная лесная подстилка, смыкая разорванную ямой осеннюю красоту, и сразу в воздухе, над упругой ещё травой повисли спиралями ранние в этом году жёлтые листья…
Михаил Иванович лежал на спине и, пока длился детский сон, жалобно постанывал. Глаза открыл резко и сразу на весь их небольшой размер. Высвобождая душу, мутная оторопь постепенно осела, с дрожью просочилась вниз и через застывшую спину ушла в землю. Ещё не шевелясь, понял, почему проснулся: холодно. Пугающе холодно, бьёт дрожь и почему-то жёстко, несмотря на дёрн и мох, значит, зима нешуточная, снизу все промёрзло. И оголодал. Что это такое, почему? А? Вот там, вот, вот оно: щель. У щели оказался, не повезло, через неё тянет холодом. Откуда только взялась. У Настасьи как? А, всё в порядке, родила, спит, эти чмокают. Он их, оказывается, прикрывал от ледяной щели. Нужно притянуть ветки, подпихнуть дерну и снова заснуть… Два дня Михаил Иванович пытался заснуть, то погружаясь в мелкую тревожную дрёму, то опять в тот же дрянной сон, выныривая оттуда в такую же дрянную реальность, пока не понял, что заснуть не удастся, слишком хочется есть. А эти все спят. Только спокойно. Спокойно. Ситуация тяжелая, но не катастрофа. Не из-за них же. Сам поспешил с этой Настасьей. Ладно. Повёлся, дурак, недобрал осенью, надо было оставаться у реки, добирать рыбы, потом ещё овес, и ещё рыбы, а его потянуло на эту красавицу, сразу, как увидел – вот уж глупое дело. Такая, что не откажешься, как от мёда. Сама знает это, сама манила, подвернулась, сучья порода, а не мёд. Несмотря на холод, лежал не двигаясь, собирал волю, представляя, какая жизнь ждёт впереди. Минимум месяц, не исключено и два – это какая зима. Выбрал место, резко, не поднимаясь, скользнул на собственной шкуре, перевернулся и рывком вперёд, приподнимая ветки лапами, протаранил их башкой и проскочил сквозь тонкую в этом месте стенку берлоги (вглубь надо было копать, дурень, а не торопиться между корней устраиваться, сучья лапа). Приподнялся уже на снегу. Вдохнул жёсткий морозный воздух, нехотя чуть повел взглядом по сторонам – да уж, всё белое и мёртвое, аж звенит. Еле сдержался, чтоб не рявкнуть, но вернулся к берлоге и подвинул, примял развороченную им груду веток и снега, вдавливая её в зияющий лаз – ладно, пусть спят. Потом обошёл, дотянулся под еловыми ветками до проклятой щели и тоже нагрёб туда снега с пластинами ледяного наста… И двинулся прочь.
Редкая мелкая тварь, мыши, кора, с трудом отрытая в глубоком снегу жухлая трава с желудями, жуками и ягодами, не спасали. Силы медленно уходили. Спал черт знает где, в ямах, в снегу, не спал даже – отлеживался. Так прошла неделя, потом вторая и третья – и все стало намного мрачнее. Совершенно ясно обозначилась простая, приближающаяся день за днем гибельная перспектива. Невозможная, непредставимая раньше, совершенно нереальная при его здоровье, силе и жизнелюбии – и вот она рядом, забралась в голову, душит волю и грозит стать реальностью. Вперед, вперед, двигаться, искать, рыть, нюх от голода обострился – так давай, ищи! Еще неделя протащилась в голодных мучениях.