Укатанагон и Клязьма
Шрифт:
– Да, я понимаю, меня переделают, и что бы я сейчас ни говорила, это не имеет значения. Меня уже не будет. Такой, какая я есть, настоящей. Меня изуродуют до такой степени, что я смирюсь. Я бы никогда не подпустила его даже близко! Это буду не я, не я! Меня изуродуют, и уродка – запомни это, Алекзандер! – не я, монстр будет тебя любить. Не я, не Китри, тебе меня никогда не получить! Живи с монстром, с подделкой, и помни это! Помни! Не забывай никогда! Ни в постели, ни на кухне, ни с ребёнком!..
– Всё будет по-другому, Китри. Ребёнок, и даже взрослая уже девушка, растут – и тоже всё
– Зря ты с ней говоришь, Паолиньо. Её сейчас не вразумишь и не отвлечёшь, вся эта хрень у неё сама исчезнет из головы через пару месяцев.
– Подлец!
– Не нужно так говорить, Китри! Помолчи, Алекзандер! Послушайте меня! И взрослый человек меняется! Но это всё тот же человек. Тот же самый! Китри останется Китри. Как повзрослевший человек, пройдя испытания, становится совсем другим и принимает это как благо, и благодарит судьбу. А это всё тот же человек.
– Она не понимает другого! Того, чего они все на самом деле заслуживают! Двенадцать убийств и шестьдесят одно порабощение с расчленением и искажением личности. Слышишь, ты!? Расчленение, а не таблеточки! Что за это нужно было бы с вами сделать? Расчленить и использовать по частям? Негодяйки кровавые! Высшая ветвь! Расскажи ей как это было!
– Нет, Алекзандер, не буду.
Тишину нарушила Китри: – Скажите мне как Элиастелла, как её самочувствие и настроение?
– Самочувствие у нее неплохое. Можно ещё лимонада? Какое удивительно вкусное печенье. А настроение… не знаю даже как сказать… я бы, наверное, определил его словом «Шопен».
– Шопен? В смысле композитор?
– Ну да. Настроение – Шопен.
– Красиво, – пробормотал Алекзандер, – всего одно слово. Как Ваше настроение, господин полицейский? О, вчера поймал бандита и сегодня у меня – Шопен! А до этого был Шуберт на воде и Моцарт в птичьем гаме.
– Так что это за печенье ваше, Китри?
– Печенье купил Алекзандер, а я только назвала его: «Моя прекрасная бабушка», настроение моё такое сегодня – Моя Прекрасная Бабушка.
– Трогательно, да, Паолиньо? Бабушка всё время пытается связаться с внучкой, старушка хочет срочно передать ей семейный рецепт другого печенья, ядовитого.
– А давайте в этот выходной день забудем про бабушек, Марианну и мрачный застенок, – попросил Паолиньо.
– Хотелось бы забыть, господин начальник. Но двенадцать попыток связи за один этот месяц, в том числе совершенно нагло, в выходной, когда люди хотят попить чаю с вареньем и хоть немного расслабиться.
– Это последний раз, когда ты меня забираешь, – сказала Китри.
– Увы, никто больше не имеет права тебя забирать, – заметил Алекзандер, – только этот негодяй, который сейчас с тобой рядом.
– Я сказала: последний раз! Разговор окончен…
– Китри, дайте мне, пожалуй, ещё вашего печенья, – попросил Паолиньо, – хочу вон тот шарик, с орехами. Спасибо. Как варенье, Алекзандер? Угодил?
– Божественно, особенно из айвы. Ты можешь завоевать мировой рынок варенья из айвы. Назови, пожалуйста, это варенье «Моя прекрасная Китри».
– Отстанешь ты наконец от меня?!
– Не могу отстать, Китри, не имею права. Но могу не забирать тебя, это как скажешь.
– Не
– А я и не подхожу, сижу себе пью чай.
– Что ты прилип ко мне, прилипала, оставь меня в покое! – Китри не отодвигалась и сверлила его ненавидящим взглядом.
– Да что такое, что ты кричишь-то?
– Я не хочу с тобой общаться, понимаешь? Я не хо-чу с то-бой об-щать-ся! Несмотря ни на какие таблетки, понимаешь ты это?!
Она ещё немного двинулась вперед, ножки стула поехали назад и стул выскочил из-под нее, а сама Китри грохнулась на колени перед столиком, невольно навалившись на него и смахнув на пол и печенье, и розетки с вареньем. Чашки с блюдцами тоже съехали и на полу была лужа с размокшими клоками печенья. Склонив голову, Китри так и продолжала стоять на коленях. Было заметно, как у нее трясутся плечи. Тёмные волосы рассыпались, на них была пудра и светло-желтые капли варенья.
Мужчины сидели без малейшего движения, слушая, как Китри твердит что-то захлебывающимся голосом. Когда она замолчала, Алекзандер выпрямился и застыл в кресле. Паолиньо собрал посуду, бормоча что-то о необходимости «добавить горячего, а то этот совсем остыл, и вообще кипяток поразительно быстро остывает на свежем воздухе», и удалился, забыв чайник на столе. Когда он минут через пять вернулся с чашками и кастрюлькой с кипятком, всё оставалось в том же положении – и он встал в стороне. После его появления Алекзандер встал с кресла и сказал, что никогда бы против ее воли не навязывался, не забирал её и не шутил, даже удачно, если бы она не была в заключении. Это всё делается для неё, только для неё. Удачно, неудачно, но для неё. Он в буквальном смысле каждый день отбывает с нею вместе…
Паолиньо, который до этого стоял с кастрюлькой, наклонив голову, как стоит официант, не имеющий права заметить, что гость нагрузился, но при этом готовый в любую секунду прийти на помощь, наконец подошёл, чтобы долить горячую воду.
– Ты уверен? – сухо спросил Алекзандер.
– В смысле? – Паолиньо посмотрел на него.
– Кипятку в лимонад?
Паолиньо посмотрел на стол: – Перепутал, извини, но есть другая вещь. Может быть, главная для Вас, Китри. Вы должны это оценить, должны. Алекзандер о Вас, точнее, за Вас… В общем так: благодаря ему… наверное, я могу это сказать, но только поймите правильно: кроме Вас и Элиастеллы никто из осуждённых в будущем не останется женщиной.
– Что? Какой кошмар! – прошептала Китри, по-прежнему стоя на коленях, – вы преступники! Что вы делаете?! Вы вообще ни во что не ставите человека. Я не хочу его! Что же это, а? Насильники, насильники! Господи, какое мучение, – она стала раскачиваться и мотать головой, ещё больше пачкая волосы в луже, – я хочу остаться собой. Разве можно специально калечить человека? Ни в какие времена не калечили! Человек имеет право оставаться собой. Пусть в тюрьме, но собой, не подделкой. Я не хочу его! Слышите меня? Он мне отвратителен!.. Все, все вы! Обезьяны! Все!..