Уклоны мистера Пукса-младшего
Шрифт:
Но самое замечательное в деревне это то, что критика власти там имеет все права. Уверяю вас, что у нас за такие разговоры, какие велись в деревне при нас, говорившего немедленно обозвали бы большевиком и он имел бы ряд неприятностей от шерифа. А тут при члене окружного исполкома (наш, примерно, вице-мэр, что ли) ругали на все корки власть, ругали этот самый окружной исполком за какие-то тракторные курсы. И представитель власти оправдывался. И это не было перед выборами, когда нужно собирать голоса и нужно смазывать избирателей маслом.
Когда мы ехали в город, я спросил члена окружного
— Что им будет за такие речи?
Он рассмеялся и сказал:
— Я тоже обдумываю, что им будет за такие речи. Только не «им» — крестьянам, а «им» — работникам тракторных курсов.
После этих толчков, отец, я не устоял. К этому прибавилось еще и то, что я женюсь, отец. Моя невеста — очаровательная девушка и, если вы когда-нибудь приедете к нам, — вы ее несомненно полюбите. Наша свадьба — завтра. Я не прошу у вас благословения, отец: здесь обходятся без этого. Просто нужно зайти в мэрию [56] , заплатить несколько шиллингов, и вы выходите из мэрии на улицу уже женатыми.
56
Мэрия — управление мэра, который регистрирует также и браки (Прим. перев.).
Итак, я не устоял. В один прекрасный вечер я распределил все виденное по мозговым полочкам, вспомнил все отзывы нашей прессы о большевизме и увидел:
Наши газеты, деятели, школы, церкви — лгуны. Большевики — сила. Необходимая сила.
И мне так нравится у них, отец, что я решил остаться тут. Завтра я уже поступаю на службу — преподавателем английского языка; завтра же зайду в общежитие политэмигрантов, где я сейчас живу, и сознаюсь им во всем. Аничка говорит, зная от меня все, что меня не арестуют даже, не то что не расстреляют, если я расскажу им всю правду. Будем надеяться, что это будет именно так.
Я еще не большевик, отец. Но я уже вступил в «Общество друзей детей», от которого один шаг до партии [57] .
Я остаюсь тут навеки, отец. Я счастлив, что случай привел меня сюда.
Позвольте просить вас, отец, понять меня, понять мое новое миросозерцание.
Простите, отец, и прощайте.
Ваш Джемс.
Глава четырнадцатая,
в которой трагически заканчиваются подвиги Джемса в СССР.
57
Нечего и говорить, что и тут Джемс не прав! (Прим. перев.).
Да, недоставало немногого, чтобы Джемс сделался почти социалистом. Вечер у Анички превратился, незаметно для всех, в политическое собеседование. Отец Анички — бывший буржуа, носящий сейчас странное звание «спец» — решил показать гостю, что такое его родина, что такое советская страна. Гости — юноши и девушки — не принадлежавшие к рабочему, правящему классу, все же чувствовали гордость, патриотизм, слушая Пукса, слушая, как изумлялся,
Джемс удивлялся все более и более: те, которым, по его мнению, принадлежала высокая честь спасать страну, строить ее наново, после изгнания большевиков, — довольны большевистским правительством, гордятся ростом большевистской страны и, главное, ничего не предпринимают для того, чтобы сбросить иго коммунизма:
— Вы — коммунист? — спросил, наконец, Джемс одного из молодых людей, хваставшегося только-что ростом завода, на котором он служил.
— Что вы! Но я член профсоюза, был даже один раз членом месткома. И я политически грамотен. Я через два года кончаю вуз.
— А когда вы кончите вуз, что вы будете делать?
— Я буду служить дальше. Я стану на такую работу, какую мне предложат, и буду отлично работать.
— Ну, а потом?
Молодой человек пожимает плечами: какой смешной этот иностранец!
— Ну, конечно же, буду служить и потом. А совсем потом — умру.
— Скажите, — Джемс осторожно подбирал слова, — вам разве не хочется разбогатеть, ничего не делать, жить в довольстве и роскоши — и только?
— Что вы! Это ведь будет отчаянно скучно. Я не представляю себе, как я проживу год без работы.
Аничка вмешалась в разговор:
— Конечно, очень хорошо жить в роскоши. Но для этого не нужно оставлять работу, нужно только много зарабатывать. Вот мы живем на четыреста рублей в месяц, и нам очень хорошо.
Джемс перевел: сорок фунтов в месяц. Это же почти нищие. Но затем он вспомнил, что здесь все дешевле, проще, яснее. Вспомнил и вздохнул. А затем тихо-тихо спросил Аничку:
— Ну, а вы, очаровательная девушка, головку которой должны кружить наряды, духи, театры, — что вы думаете?
— Как вам не стыдно, Рой, думать, что я такая дурочка! Я отлично понимаю, что не только в нарядах счастье. Я учусь, я служу. Я чувствую, что я человек, а не только женщина.
Боже, значит, мать Джемса, и Бесси, и все его лондонские приятельницы — дуры!
Джемс слишком потрясен. Он прощается. Он должен отдохнуть.
Снова — темная передняя. Снова — вдвоем сАничкой. Сегодня Джемс смелее: он целует обе руки. Аничка хохочет:
— Поцелуйка! Дамский угодник!
Дверь разделяет их на целые сутки.
Ночь Джемс провел без сна. Впечатления мучили его. Он обдумывал все, от самой ничтожной мелочи, до крупнейших событий.
Утром, спустившись в столовую, Джемс продолжал размышлять. Ночь не принесла никаких решений. Для того, чтобы привести свои мысли в порядок, Джемсу нужен был срок больший, чем несколько дней.
Два дня — от семи утра до позднего вечера — бродил Джемс в сопровождении Джорджа по заводам и фабрикам.
Джемс — это было у него в крови, это он всосал вместе с молоком матери — был сыном своего класса. Следует сознаться, что у капиталистов есть одна хорошая черта — они искренно любят промышленность, приносящую им доход. Они верят цифрам, связанным с промышленностью.
Два дня Джемс изучал цифры и нанизывал факты на нить промышленности.
Для начала Джемс взялся за цифры производительности труда и заработной платы.