Украденная дочь

Санчес Клара

Она смахнула слезу под солнцезащитными очками пальцем с идеально накрашенным ногтем.

На этот раз я решила твердо придерживаться советов мамы и не сказала ей ничего.

Она высадила меня в центре города вместе с моими двумя чемоданчиками и, посмотрев на меня в окошко автомобиля через свои солнцезащитные очки, сказала: «Пока!» У меня слегка защемило в груди — как будто я знала ее всю жизнь и сейчас вижу в последний раз.

— Мне жаль, что не могу подвезти тебя дальше, — сказала она, — но я записалась к парикмахеру на два часа.

Сначала она сказала, что договорилась с кем-то встретиться, а теперь заявила, что собирается поехать к парикмахеру. Так куда же она все-таки сейчас направится? Да никуда. Она, по-видимому, припаркует автомобиль возле какого-нибудь торгового центра и пойдет за покупками, чтобы забыть о том, о чем ей необходимо забыть.

Я застыла, как парализованная, перед раскрытым

портфелем из крокодиловой кожи. Фотографии Лауры в нем больше не было. Я пошарила рукой по всем его отделениям, а потом подошла к шкафу и достала одеяло, в которое всегда был завернут портфель. Я встряхнула его над покрывалом, на котором были изображены цветы, а после провела рукой по этому покрывалу, как будто фотография могла затеряться между лепестками и листиками. Мне хотелось плакать, и у меня подступил к горлу такой ком, что я не могла сглотнуть. Что произошло с фотографией Лауры? Я пошла за алюминиевой лестницей, чтобы забраться на нее и осмотреть верхнюю полку шкафа. Я тешила себя надеждой, что фотография случайно завалилась между хранящимися там туфлями. Я достала все эти туфли и — раз уж достала — почистила бархоткой, а затем поставила их на место. Я почувствовала себя изможденной, потому что мне пришлось просидеть целый час на корточках, перебирая туфли без каблуков, туфли на низких каблуках, туфли на высоких каблуках, ботинки и сандалии отца, а также ботинки со шнурками, кроссовки и туфли мамы — белые, черные и красные. Мама не уделяла особого внимания своей одежде, а тем более обуви: ее новые туфли лежали практически нетронутыми, а она при этом ходила в старых, дожидаясь, по ее словам, когда эти туфли снова войдут в моду… Я, пошатываясь, поднялась на ноги. У меня больше не было сил продолжать поиски. Мне пришло в голову, что фотография, возможно, упала под кровать, однако я не могла просто взять и залезть под нее: для этого необходимо было сначала отодвинуть тяжелые ящики с книгами и одеждой, а затем поставить их на место. Поэтому я ограничилась лишь тем, что приподняла покрывало и бросила взгляд под кровать со стороны ее ножек. Ничего там не обнаружив, я легла отдыхать на лепестки и листья, изображенные так искусно, что им осталось разве что начать благоухать. На душе у меня вдруг стало удивительно спокойно. Из-под подушки до меня доносился приятный запах ночной сорочки мамы. Жизнь была хотя и прекрасной, но ужасно ко мне несправедливой. Я закрыла глаза. Как же мне было сейчас хорошо лежать, чувствуя подобное умиротворение в этот момент моей — одной-единственной у меня — жизни. Я открыла глаза, а затем снова медленно их закрыла, представляя себе, что постепенно погружаюсь в огромную кучу листьев. Хотя чувствовать, что ты погружаешься во что-то, не встречая сопротивления и не наталкиваясь ни на какие препятствия, было очень приятно, уже сам факт того, что я как бы опускаюсь вниз, показался мне плохим предзнаменованием. В моем сне было что-то такое, что вызвало у меня опасения, и я проснулась — проснулась, чтобы перестать падать вниз.

Я посмотрела на стоящие на прикроватном столике часы. Прошел почти час с того момента, как я заснула, и мне все это время, насколько я помнила, снилось только то, что подо мной нет ни матраса, ни ящиков с книгами, ни пола, а есть только космическая черная дыра, через которую я куда-то падала. Руки и ноги у меня были холодными, как у трупа. Мне нужно было навестить маму. Мне нужно было отправиться на другой конец света, нужно было пересечь вестибюль больницы, подойти к находящимся в его глубине лифтам, подняться на одном из них на четвертый этаж, выйти из лифта и затем направиться по коридору направо, к нужной мне больничной палате. Мне необходимо было пройти через запах антибиотиков и дезинфицирующих средств, пройти через взгляды людей, которые томились в очередях в коридоре, пройти через их раздражение и досаду. И в этот момент — как раз тогда, когда я опустила ноги на холодный пол и, словно в кино, увидела, как Анна ищет портфель из крокодиловой кожи в тот вечер, когда была у нас дома одна, и как она, привстав на цыпочки, протягивает руку к верхней полке шкафа и тянет к себе лежащее там одеяло, — в этот самый момент зазвонил телефон. Я пошла в гостиную и взяла трубку. Это звонил Матео.

— Я все время думаю о тебе и о том вечере. Не смог дождаться, когда ты мне позвонишь.

Я испытала огромную радость и огромные угрызения совести из-за того, что чувствую эту радость. Слегка растерявшись, я пробормотала в трубку какие-то слова, которые тут же вызвали разочарование и у Матео, и у меня самой.

— Что с тобой происходит? Ты жалеешь о том, что вела себя безрассудно?

Он не мог себе даже представить, насколько наивен и простодушен. Он думал, что если у него на ремне пряжка в виде черепа, а на пальце перстень с изображением

кобры, если он очень близко общается с золотоволосой Принцесской на своих концертах, если он хорошо умеет целоваться, если он старше меня и если он заставил меня буквально броситься в его объятия, то, значит, ему можно вести себя со мной совершенно раскованно.

— Мне необходимо тебя увидеть, — сказал Матео.

Я очень много раз, проснувшись утром, лежала еще некоторое время в кровати, заложив руки за голову и глядя в потолок, и представляла, как какой-нибудь парень произнесет как раз те слова, который только что произнес Матео. Это было нечто такое, что случалось в жизни большинства девушек — а особенно в кинофильмах, — и что могло когда-нибудь случиться и в моей жизни. И вот это «когда-нибудь» наступило, но только почему-то в неподходящий момент.

— Мне очень понравилось то, что ты привез меня домой на мотоцикле, и… и все остальное тоже понравилось. Ты вернул тот пиджак его хозяину?

— Забудь о пиджаке. Я выбросил его в мусорный ящик. Я хотел было оставить его на память, но он занимал слишком много места в шкафу.

Я засмеялась каким-то глуповатым смехом.

— Чем ты собираешься сейчас заниматься? — поинтересовался Матео.

— Мне нужно идти работать. Я как раз собиралась выходить из дому.

— А завтра?

— Я тебе позвоню. Обещаю, что позвоню.

Я несколько секунд помолчала. Мне хотелось сказать ему, что мне все еще не верится, что между мной и ним все это было и что, будь на то моя воля, я ни на минуту не отрывалась бы от его черной футболки. Я ходила бы вместе с ним на его концерты, обнималась бы с ним посреди толпы его приятелей и почитателей — как это делала Принцесска — и думала бы только о том, как бы увидеть его еще раз, и еще раз, и еще… Мне хотелось сказать ему, что мне нравится в нем даже то, что мне вообще-то не нравится, — как, например, его дурацкая бородка.

— С тобой что-то произошло? — спросил Матео.

— Нет, ничего. Я просто спешу. Чем быстрее я закончу, тем быстрее смогу тебе позвонить. — Я слегка понизила голос. — Мне очень хочется, чтобы мы увиделись.

Я не сказала: «Мне очень хочется тебя увидеть». Я сказала: «Мне очень хочется, чтобы мы увиделись». Такая формулировка казалась мне более нейтральной.

Я положила телефонную трубку с ощущением, что была слишком холодна и все испортила. Однако мне ни в коем случае не хотелось рассказывать ему, что я сейчас поеду в больницу навестить свою маму и что ищу свою якобы существующую сестру. Матео у меня ассоциировался с музыкой, с его товарищами-музыкантами, с мотоциклом, с желанием целоваться с такой девушкой, как я, на погруженной в полумрак площади, и мне хотелось ассоциироваться у него с радужными представлениями, которые сложились у него обо мне. Я не хотела лишать его их так быстро. Я не хотела передавать ему, как передают друг другу джойнт, свои проблемы, потому что тогда он уже не стал бы относиться ко мне так, как раньше, а я не испытывала бы радости, какую испытывала сейчас, направляясь в больничную палату № 407. «Мне необходимо тебя увидеть», — сказал он мне. Он произнес эти слова одновременно и ласковым, и грубоватым голосом. Возможно, именно благодаря тому, что его голос может быть таким, у него и возникло желание петь.

Подойдя к двери больничной палаты, я услышала знакомые голоса, которые вызвали у меня и радость, и страх. Это были голоса моего отца и Анны — «той, у которой есть собака». У меня тут же возникли сомнения в том, что я смогу как ни в чем не бывало смотреть ей в глаза, подозревая при этом, что это она залезла в портфель из крокодиловой кожи и забрала из него фотографию.

Зайдя в палату, я тут же бросилась целовать маму, чтобы не пришлось здороваться с Анной. Я склонилась над мамой и провела в таком положении несколько бесконечно долгих минут, пока меня не окликнул отец:

— Здесь Анна.

Мне подумалось, что отец — идиот. Какое значение имеет Анна? Единственное, что было для меня важным, — это мама.

— А-а… — сказала я, будучи не в силах скрыть досаду и едва взглянув на Анну.

— Ну что, мне пора идти, — сказала Анна. — Я рада, Бетти, что тебе стало лучше.

Я заметила, что выражение ее лица стало слегка смущенным: она, возможно, мысленно спрашивала себя, не обнаружила ли я, что фотографии Лауры в портфеле из крокодиловой кожи уже нет. Отец сказал, что, раз уж пришла я, то и он тоже уходит, и вышел из палаты вслед за Анной. Вышел вслед за зеленым трикотажным платьем, идеально сидевшим на ее фигуре. Отец слегка прикоснулся к ее талии, словно помогая ей выйти. Мужчины иногда делают такие вроде бы рыцарские, но абсолютно бессмысленные жесты. На плечах у Анны был большой фиолетовый шейный платок, а в руках — сумка такого же цвета. Она будто сошла с обложки какого-то журнала. И тут мозг дал мне команду выскочить вслед за отцом и Анной в коридор.