Украденная душа
Шрифт:
Володя, усевшись в сторонке, дает мне подержать факел и пишет что-то в дневнике экспедиции. Я вижу, как он морщится, будто ему трудно дышать, потом встает, подходит к двери, обмеряет ее, разглядывает металлические полосы, замок, проходит в камеру — иначе помещение, в котором была заперта Софья, не назовешь, — измеряет и там что-то, сердито ворча:
— Да посветите же!
Потом он опять садится и пишет.
— Что вы пишете? — спрашиваю я.
— Акт! — сердито говорит он. — Подпишите!
Я читаю протянутый мне дневник.
Появляется Гриднин. Он весь в грязи, спиртовка догорает жалким синим огоньком.
— Ну? — сурово спрашивает Володя, словно готов к самому плохому, но мы видим, как Гриднин улыбается во весь рот — он разглядел спасенную.
Потом лицо его мрачнеет:
— Что с ней?
— Обморок, — коротко отвечает Володя. — Говори! — приказывает он.
— Есть два выхода, — говорит Гриднин. — Один — в скиту, под молельней. Но молельня на замке, — мы подходили к дверям. Зимовеев там остался на всякий случай. Второй — прямо в гору, недалеко от лавины. Но… — он мнется, — видишь, как я там полз? Ее, — он кивает на Софью, — там не протащишь.
— Пошли через молельню! — все так же сердито говорит Володя.
Я понимаю: он боится за всех нас. Но Софья нуждается в неотложной помощи. От скита есть относительно ровная дорога. Есть в скиту и подводы. Наше появление всполошит всех скитских обитателей, это ясно, но они, вероятно, не осмелятся ни протестовать, ни вредить нам, когда мы окажемся на свободе… И потом, там же могут оказаться посторонние свидетели, те же работники метеостанции. Хотя поступок Довгуна…
Володя прерывает мои размышления. Он просто говорит:
— Пошли! Гриднин, помоги товарищу Сиромахе…
— Я сам. — Сиромаха отстраняет Гриднина и легко поднимает неподвижное тело девушки.
Володя идет впереди. Замыкает нашу печальную процессию Зина. Не знаю, что с нею творится, но она то и дело спотыкается, будто ослепла от слез.
Подземный ход все время поднимается в гору. Со стен каплет, сырость пронизывает до костей. Сиромаха закутал Софью в наши куртки, и мы все ждем, когда же она хоть застонет, хоть вздохнет в полную силу.
А девушка недвижно лежит на сильных руках Сиромахи, даже голова отвисает, как у мертвой.
Гриднин показывает на расселину в стене. Мы понимаем: второй выход начинается здесь. Но при одном взгляде в эту узкую мокрую щель, ясно, что с Софьей туда не пройти.
Но воздух незаметно становится все суше и теплее. Мы уже не поджимаемся, как побитые собаки, идем быстрее. Даже мрачный Сиромаха вдруг шепчет:
— Отогревается! Дышит!
Володя делает предостерегающий знак: быть тише воды, ниже травы. И проскальзывает вперед. Когда он исчезает в проходе, мы замечаем свет впереди, затемненный его гибкой фигурой.
Он возвращается, шепчет: «Тише!» — и ведет сначала Сиромаху
Мы находимся в молельне. Собственно, это маленькая часовня. Она недавно натоплена, в ней жарко, пахнет ладаном и воском.
Сиромаха стоит среди молельни, освещенный сверху косыми полосами света, все еще держа Софью на руках. Но что-то изменилось в позе Софьи. Тут я замечаю, что она обняла одной рукой Сиромаху, и это уже живая рука. И дышит она спокойнее, сильнее, заметно, как волнуется ее грудь.
Зимовеев стоит на страже у дверей. В руках у него тяжелая кочерга, и я не сомневаюсь, что он может убить каждого, кто сунется к нам с враждебными намерениями.
Я продолжаю осматривать молельню. Она убрана в двух церковных стилях: во всю стену иконостас, как полагается в христианской церкви, а у подножия — статуи святых и Христа с богоматерью, дань прошлому сближения с католичеством.
И опять происходит что-то. Слышится слабый вскрик Софьи, и, когда я оглядываюсь, она пытается выскользнуть из рук Сиромахи, а он удерживает ее и шепчет одними губами:
— Это я, Софьюшка, я! Я пришел за тобой!
И девушка покорно замолкает, только прячет лицо на груди Сиромахи.
Зимовеев шепчет:
— Сюда идут! Все ко мне! Как только они откроют дверь, вырваться всем, стать кучно! По двору не рассыпаться! Слышите! — и умолкает.
Мы придвигаемся к нему, прислушиваясь, как стучат чьи-то каблуки по каменным плитам двора возле порога молельни, как гремит ключ в замке.
В тот миг, когда дверь начинает скрипеть, Зимовеев наваливается на нее плечом и резко распахивает. Мы вдруг все вываливаемся наружу, жмурясь от яркого солнца, бьющего прямо в глаза. Вопль испуга замирает медленно и протяжно. И мы видим перед собой группу монахинь и нескольких мужчин. Я узнаю среди этой потрясенной нашим появлением толпы настоятельницу монастыря и машинально вспоминаю: «Сегодня среда, она явилась на обряд пострижения!» Вижу господина Джаниса, Довгуна, двух или трех пастухов и перепуганную толпу монахинь.
Софья вдруг выскальзывает из рук Сиромахи и встает, опираясь на него. Она медленно переводит свой взгляд с лица на лицо, и все эти люди перед нею опускают головы, не в силах выдержать ее взгляда. Тут ее глаза встречаются с глазами Довгуна. Она пытается вырваться из рук Сиромахи, как подстреленная птица, не может и тогда кричит страстно, почти исступленно:
— Это он! Это он! Он убил и отца и маму! Он! Он! Бандеровец клятый! Он! Он!
Этот вопль потрясает, хочется закрыть уши руками, но мы видим, как Довгун меняется в лице, отшатывается и вдруг бросается бежать. Тут Зимовеев делает прыжок вперед, сбивает его с ног, падает на него и кричит: