Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
Подписалась, вложила листок в конверт и, заклеив, написала адрес. Затем сказала, передавая письмо Петру:
— Не забывайте, что у нас, как и в Австрии, царевы слуги проявляют большую заботу о людях. Берегитесь их. Вы, наверное, не по нраву пришлись им в Петербурге. По простоте душевной раскрыли в своей беседе с чиновником подлинные чаяния простых москвофилов. Нет, не таких москвофилов царевы слуги имеют в виду, а таких, как доктор Марков. Карпатская земля, горы и леса — это их неприкосновенное. Вы поняли меня, Петро Андреевич?
— Прошу прощения, но…
— Нет, не поняли?
— В сущности, нет. Едва начинает кое-что проясняться в этой хитростной политике.
Галина рассмеялась:
— Едва-едва. Ну, и это уже хорошо, пан профессор.
Поезд остановился. Она рывком раздвинула двери купе и, все
Долго бесцельно бродил он по шумливому Крещатику, по тенистым киевским паркам, раскинувшимся по днепровским холмам и кручам. Как бы он был счастлив, если бы рядом с ним шла Галина. Нетрудно представить себе: вот они, оживленно беседуя, поднимаются от Крещатика в гору, вступают под зеленую сень лип и замолкают. Здесь говорить не о чем. Здесь как в храме.
Киев очаровал Петра. Он без устали сновал по горбатым зеленым улочкам, в изумлении стоял перед златоглавой церковью Софии, дивным творением старорусских строителей, спускался в таинственные подземные пещеры Лавры, заполненные мощами святых, любовался фресками на стенах Михайловского монастыря, не мог оторвать глаз от стройной красавицы — Андреевской церкви Растрелли, которая, в представлении Петра, в чем-то имела сходство с гордой осанкой Галины.
Все поражало сельского учителя из далекой Лемковщины: и пышное убранство природы, и древние храмы, и потоки богомольцев в серых сермягах, заполнявших церкви и монастырские дворы. Андрей Павлович, хозяин дома, приютивший Петра, рассказывал ему, что в Киев на богомолье стекаются люди со всех концов Украины. Из Черниговских лесов, из Подолья и Слобожанщины, чуть ли не из-за Донца и даже из русских губерний… К киевским чудотворным мощам тянутся богомольцы, живущие за сотни и тысячи верст. Несут сюда свое горе, молитвы, надежды, уповая очиститься здесь от грехов, стать ближе к богу, теша себя мыслью, что по возвращении домой и жизнь обернется для них по-новому, своей светлой стороной…
Петра поражал этот бесконечный человеческий поток. Начинало рябить в глазах от этих несчастных, валом валивших мимо него за долгий летний день людей. Старые и молодые, здоровые и калеки, матери с детьми и одинокие женщины — все несли на себе печаль душевного томления, надежды на нечто светлое и неповторимо-значительное, что должно было вселиться в них в киевских храмах. На истомленных лицах горели одни глаза да едва заметно шевелились припорошенные дорожной пылью губы, испрашивая у бога святой милости, благодати и чуда. Люди спускались в тесные и темные пещеры, целовали парчовые покрывала, бросали свои копейки в щели жестяных церковных кружек, возле которых, застыв в молчании, стояли монахи с черными клобуками на головах, падали на колени перед мощами, ползли в пыли приговоренные к покаянию за грехи исповедником, опять и опять молились, надеялись на чудо, молились и шли дальше, к новому храму, от монастыря к монастырю, от мощей к мощам…
Петро никак не мог понять: что же вело этих несчастных людей долгими тяжелыми дорогами в Киев? Неужели у них так много грехов? И что это за грехи, что их надобно нести за сотни верст? Петро стал еще пристальнее приглядываться к людям, внимательнее прислушиваться к их молитвам, искал повода ближе познакомиться с богомольцами. Хотелось разгадать тайну потоков, ибо от этого, был он убежден, почему-то зависело и его собственное душевное равновесие.
Такой случай подвернулся. Это произошло на паперти большого Успенского собора в Лавре. Под ослепительным солнцем белый храм поблескивал позолотой крестов, казался легким парусником, что вот-вот поднимется в небесный океан и вместе с огромной толпой богомольцев поплывет к самому богу…
Не имея сил пробиться к дверям собора, Петро стоял, исполненный молитвенного воодушевления, за чьей-то широкой сутулой спиной. Он тоже возносил к богу свои молитвы. Вернее, то были его мечты, надежды его народа, которые со временем как бы стали его ежедневной молитвой: чтобы вернул господь лемкам заграбастанные шляхтой леса и горы, чтобы воссоединились галицко-русские земли с землями могущественной славянской державы. Но молиться по-настоящему, с тем горячим чувством, с каким молились паломники, Петру мешала Галина. Она мерещилась ему на каждом шагу. То он представлял себе, как она приезжает к нему в горы, чтобы там
Петро отошел от толпы и сел на лавку под ореховым деревом, рядом с крестьянином, за спиной которого стоял на паперти. Немного времени нужно, чтобы познакомиться с отцом и матерью, у которых кровоточит в сердце рана еще с того далекого дня, когда единственного их сына засекли нагайками царские заплечных дел мастера. Петро нашел слова, чтобы завязать беседу и не разбередить ненароком чужую сердечную рану, а его собеседник рад был поддержать разговор, пожаловаться на злую судьбу.
Рассказывал седоусый, с черными густыми бровями, суровый дед Кирилл. Время от времени в его печальную повесть вставляла словечко сухонькая, с добрыми серыми глазами бабушка Горпина, она подбрасывала кое-какие подробности, поддакивала старику или, наоборот, пыталась противоречить, когда ей казалось, что старик не совсем так оценивает сына.
— Сын у нас, слава богу… больше бы таких на земле, как он. Семеном звали, а по батюшке Кирилловичем. Рос он у нас один как перст. Остальных пятерых бог прибрал, померли еще в малолетстве. Зато Семен рос…
— Как цветочек, здоровый да хороший, — отозвалась старушка.
Дед недовольно отмахнулся:
— При чем тут цветочек, Горпина? Семен парубок, мужику сила нужна и разум.
— Таким он и рос, — вставила бабуся.
— Вот он и рос, — повторил, вздохнув, Кирилл. — И вырос бы путным человеком, коли б не это наказание господне. Пятый год подоспел, зашевелились люди, которые победнее, — кричат «земли, земли давай!». И мой Семен пристал к тем, что вышли с красной хоругвью требовать ту землю.
— Не пристал, Кирилл, — возразила бабушка Горпина. — К нему пристали, когда он шел с хлопцами на площадь. Хоругву нес впереди, я сама видела.
— Это так, — согласился старик. — Он нес ее впереди, и первый с волостного крыльца обратился к людям, и везде был первый, да ведь не годится же, Горпина, хвалить своего сына…
— Что правда, то правда. Твоя правда, Кирилл.
Старик качает головой, поглаживает ус и, как умеет, рисует картину революции, какой она пришла в их село. Сбылась мечта многих поколений: мужик, бедный хлебороб, сел на помещичью землю! Даже батраки, вовсе обездоленный народ, которых помещики ставили наравне со скотиной, даже они, сердечные, получили свою часть и уже договаривались между собой, чтобы сообща обрабатывать наделы. Не обошли и помещика с его дармоедами, дали и им надел, трудитесь, мол, наравне с обществом. Кое-кому, правда, хотелось расправиться с помещиком, да громада, собравшись на сходку, не допустила того, Семен Романенко сказал, что теперь все равны и что помещик тоже может стать человеком, если он того захочет.
Помещика Чапленко переселили во флигель, прирезали ему сейчас же за усадьбой пять десятин, дали пару коней, корову с теленком, кур десяток, свинью поросную и трех овечек, чтобы помещик мог себе кожушок пошить. Вернули ему и всю его одежину, мелкие вещи. Живи, дескать, чело- вече, не ленись, работай, знай, почем фунт хлеба и что такое пот мужицкий. Помещичью же усадьбу забрали детям под школу. Наш Семен так и сказал:
— А тут будет наш мужицкий университет!
Слушает Петро, не пропускает ни одного слова, хотя не все еще понятно ему в этой истории. Все, что рассказывает старый крестьянин, смахивает больше на выдумку. Только разве лишь в сказках легко расправляются простые люди со своими полновластными хозяевами-помещиками. Невольно он прикидывает, что было бы, если б события, о которых он слышит сейчас, свершились на Лемковщине. То-то была бы радость для бедных лемков, если бы и к ним пришла столь желанная и без труда давшаяся революция. Леса, пастбища, пахотная земля, все Карпатские горы, все богатство природы перешло бы к простому народу. Боже, ни о чем подобном даже в песнях не поется. В песне лишь горькая доля оплакивается. Да несчастная любовь. Да еще речь идет о збойницкой удали, о збойницкой вольной волюшке, за которую приходилось расплачиваться жизнью…