Украденные горы(Трилогия)

Бедзык Дмитро

Еще одна запись:

«Долгое время не записывал в дневник ни слова. Про что было писать? Про мамины слезы или, может, про то, как я сам каялся и плакал, зарывшись в сено на чердаке? Мечтал о збойниках, подговаривал податься к ним Суханю и Гнездура, но из этого ничего не вышло, потому что в лесу лежал глубокий снег. Рассудили ждать лета. Тем временем вызванный из Синявы дядя Петро отвел меня в Саноцкое высшее начальное училище. Директор школы Мохнацкий учил когда-то дядю и считал, что я буду учиться так же прекрасно, и потому охотно принял в шестой класс. Это училище с первого же дня пришлось мне по сердцу. Здесь учились дети городских ремесленников, рабочих вагонной

фабрики, также сыновья крестьян, вроде меня. Не было лишь панычей. Сын ольховецкого помещика учился в гимназии, ездил туда в фаэтоне. Там же учились дети уездного старосты, правительственных чиновников, сыновья адвокатов. В училище мне больше нравилось, здесь никто не называл меня «русином», не глумился над моей бедностью, а на переменах у нас было шумно и весело… Больше всего меня радовало, что со мною вместе учились Гнездур и Суханя. Они даже и не пробовали поступать в гимназию, были довольны, что их, как способных ребят, приняли в городское училище, где, помимо всего прочего, учили столярному ремеслу, черчению и рисованию».

Перевертываю еще две странички дневника. Читаю:

«Приобрел нового друга. Людвиг, сын Матеуша Бара, рабочего вагонной фабрики в Саноке, учтивый, воспитанный и очень деликатный паныч, но тянется к нам, крестьянским детям. С ним подружились прошлый год, еще в гимназии. Людвиг был из тех гимназистов, которые не смеялись надо мной. Он не стыдился разговаривать со мной во время переменок между уроками и даже помогал по польскому языку и истории…»

На этом обрываются заметки в моем первом дневнике.

12

Этим летом Петру не отказали в визе на выезд в Россию. Старший чиновник уездного староства, выдавший ему заграничный паспорт, «рекомендовал» пану профессору не компрометировать себя по ту сторону границы антиправительственными выступлениями, держаться лояльно по отношению к своей монархии и никогда не забывать, что всевидящее око августейшего императора опекает каждый шаг пана Юрковича.

Петро сдержанно поблагодарил за предостережение. Ох, как ему хотелось швырнуть только что выданный паспорт в надменную, выхоленную физиономию чиновника. Если бы не давнее, выношенное зимними вечерами в мечтах желание побывать в тех чудесных местах, где действовали когда-то гоголевские герои, он, вероятно, так и поступил бы, но что поделаешь, если Днепр, где «редкая птица долетит до середины», не раз даже снился ему.

Тарас Бульба во сне звал его к себе:

«Ты бывал в Европе, знаешь горы Скандинавии, любовался Северный морем, переплывал и купался в Дунае, а видел ли ты, пан учитель, широкую, шире самого моря, степь украинскую, где гарцевали кони братчиков-запорожцев, где лилась кровь казацкая за волю и честь своего народа? Приезжай к нам, лемко, спустись со своих зеленых гор в наши долы, походи по улицам златоглавого Киева, помолись в той церкви, где молились мои сыны…»

Оттого и заставил себя смолчать перед императорским чиновником, кивнул в знак согласия головой, сказал «до відзеня» и вышел из здания староства.

Когда свернул на площадь, чтобы мимо памятника Костюшке выйти на дорогу, ведущую к Сану, неожиданно встретился со Стефанией Станьчик.

В первое мгновение Петро растерялся и так же, как и девушка, замер на месте, не зная, как держать себя с человеком, который полгода назад тяжко оскорбил тебя. Стефания, показалось ему, стала еще красивее. Сшитое по последней моде светло-синее, почти до пят платье, с черным ремешком вокруг тонкой талии и большим декольте, делало девушку старше ее двадцати лет и как-то серьезнее.

— Здравствуйте, панна Стефания, — приподнял

Петро над головой шляпу.

— Добрый день, — чуть слышно прошептала Стефания, словно ей не хватало воздуха.

— Ну вот мы с вами и встретились, панна Стефания.

— А кстати ли, пан Юркович?

— Меня зовут Петром. Или панна забыла?

Не сводя глаз, она пристально вглядывалась в обветренное, немного загорелое лицо и невольно сравнила его с бледным, породистым лицом того, кто склонил ее к своей вере.

— Я слышала, вы собираетесь на восток, к нашим соседям?

— Совершенно верно. Дня через два-три уеду. — Петро перешел на непринужденный тон светской беседы: — Что панна Стефания прикажет привезти из тех краев?

— Что привезти? — девушка сделала вид, что задумалась на миг. — А вы знаете что? — Она склонила по-птичьи, набок, голову и лукаво глянула из-под широких полей соломенной шляпки. — Привезите мне…

— Что, панна Стефания?

— Привезите мне голову русского царя. — Она засмеялась. — Что вы так посмотрели на меня? Вы же, наверное, знакомы с историей дома Романовых? Заговор на заговоре. На кого только из царей России не охотились революционеры? И почти все безуспешно. Вы могли бы…

— Я не люблю таких шуток, — перебил ее Петро.

— А я без шуток, пан Юркович. Вы оказали бы большую услугу русским революционерам. Вы же идете к царю на поклон, вас примут как своего человека…

— Простите, — решительно прервал ее Петро. — Что произошло с панной Стефанией? Прежде панна была равнодушна к политике.

— Вы правы. — Стефания гордо вскинула голову, блеснула черными глазами. — Зато теперь, сударь, я вижу цель своей жизни!

— После исповеди у отца Кручинского, не так ли?

Стефания не уловила иронии, наоборот, ей показалось, что Петро проникся сочувствием к ней, что он в силах понять ее душевное состояние.

— Вы угадали, пан Петро. Подобная исповедь бывает раз в жизни. — Голос ее помягчел, в нем появились теплые нотки. — До того, — вздохнула она, — я ходила как слепая, со страшной пустотой в душе. Я не раз спрашивала себя: стоит ли жить на этой старой, истоптанной земле, среди этих двуногих существ, где забыли о человеческом достоинстве, где людям легче ползать, чем идти с поднятой головою?

— О, — прервал ее излияния Петро, — панна Стефания уж очень близко приняла к сердцу философию Ницше.

Но та, даже не слыша его, продолжала так же возбужденно:

— Я почувствовала, что в этой атмосфере — нудных лекций и еще более нудных жалоб больной мамы на свою судьбу — я с каждым днем все больше старею, что сердце мое переполняется чувством такого беспросветного одиночества, от которого один шаг до отчаяния и… смерти. Несмотря на то что вы, пан Петро, были так любезны со мной и всячески старались привить мне свои идеи. Вы убеждали меня читать Толстого, расхваливали Гоголя, Тургенева, мне же хотелось читать романы европейских авторов, которые не копаются в серых буднях. Молчите, молчите, прошу вас! Слушайте дальше. Все это я выложила на исповеди отцу Кручинскому. Это было воскресение из мертвых. Я открыла свою измученную душу перед священником, и он, мудрый и милосердный сердцем, взял меня за руку и, как ребенка, повел за собой в другое царство, где верят не только в бога, но и в великую идею борьбы за освобождение Украины из-под чужеземного ярма. В том свободном царстве не потребуют служения мужику, о чем вы мне все время толковали. Польская шляхта называет хлопа быдлом, мы этого не говорим, мужик — наш младший брат, которого мы обязаны опекать и, если представляется нужда, применяя силу, для его же добра, вести к цели.