Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
Посмеявшись, Иван еще раз угостил друга американскими сигаретами. Пуская колечки дыма и щуря глаза от солнца, обменивались новостями, вспоминали всякую всячину, прислушивались к плеску воды под берегом, бросали вниз камешки и думали каждый о своем. Ежи о том, как нынче встретят его дома, что скажет жене, когда он вернется с тем же, что вчера… Хотя нынче будет чем утешить Зосю. Скажет: «Возьму пример с Юрковича. Подамся за долларами в Америку. И вернусь, кохана моя Зосю, миллионером…»
Иван попыхивает сигаретой, смотрит вверх, туда, против течения, вспоминает далекие дни, когда пас
На броду и встретился впервые с поляком Ежи. Как-то случилось, что в битве левого и правого берега победила ребячья ватага ольховецких русинов. После отчаянной атаки камнями (их полно было под ногами, плоских, отшлифованных водой) ляхи вынуждены были оставить Сан и даже свой пологий берег. Посреди реки остался лишь загорелый до черноты мальчишка, против него — он, Иванко. Обоюдной ненавистью горели их глаза. Готовясь к последнему бою, сжимая кулаки, они начали с самых хлестких, колючих, оскорбительных слов.
— Ты, лях, — прошипел Иванко.
— А ты русин, — ответил бесстрашный Ежи.
— Лях кобылу тяг!
— А ты хлоп, быдло!
Этого — было достаточно, чтобы задеть Иванка за живое. Он размахнулся, но верткий Ежи не из тех, кто подставляот свою голову со смешным черным вихром под чужие кулаки. Он сам умеет бить. Знай, как ляхи бьют! Потом они сцепились руками, стараясь подмять друг друга и добраться до горла. Коренастый Иванко процедил сквозь зубы: «А вот так русины бьют. Проси пощады, лях!..» Но Ежи не робкого десятка, он сам умел отвалтузить за милую душу…
Быстрое течение и скользкие, сточенные водой камни были третьей силой, помогавшей то одному, то другому. Ежи теряет равновесие, взмахивает руками, падает и с головой исчезает под водою.
«Боже, что я наделал!» Не раздумывая, Иванко бросается за ним, перебарывает быстрину, хватает Ежи за руку, и, теряя последние силы, с трудом добираются вместе до берега.
— Разве я этого хотел, Ежи, — говорит русин поляку, которого недавно ненавидел и, казалось, готов был задушить. — Не сердись на меня, я больше никогда не буду. — Когда вернулись после преследования левобережного «врага» ребята, сказал им на правах не дающего потачки главаря: — Слышите? Ежи Пьонтек его зовут. Чтобы никто пальцем не смел тронуть. Больше, с ляхами не воюем.
— Ну, так что ж, Иванцю, — нарушил молчание Ежи. — Рассказывай, как жил, как доллары заколачивал?
Не из веселых был рассказ Ивана, — по крайней мере, совсем не то, что ожидал услышать Ежи: тяжелые условия труда, социальное неравенство, самоуправство надсмотрщиков и администрации. Никак не вязалось это с тем, о чем кричали газеты, расхваливая американскую демократию, свободу и равенство. А убийство негра Джона и обвал в шахте, после которого не вернулся на поверхность побратим Ивана из-под Кракова, прямо-таки ошарашили Ежи.
— Видишь, на чьих костях строят американцы свое благосостояние, — проговорил он, покачивая головой. — Опять- таки на наших костях.
За разговорами они не услышали, как подошел ольховецкий священник Кручинский. У его священства выработалась полезная привычка: с ранней весны до поздней осени, не пропуская ни одного погожего дня, прогуливаться по берегу
Сегодня Кручинский не просто прогуливался, его голова была озабочена тем, с какими убедительными предложениями выступить ему завтра перед просветительским обществом в Саноке, — он подыскивал слова, которые могли бы поднять дух первых пионеров новой партии. Положение «Просвиты» в уезде было малоутешительным. Одинокие интеллигенты — адвокаты, врачи, учителя, чиновники, — которые присоединились к уездному обществу «Просвита», чувствовали, что у них недостаточно сил, чтобы распространить свое влияние на села. Уездное общество не имело филиалов на окраинах уезда и фактически было не уездным, а городским, саноцким.
Москвофильство проникло во все села и местечки уезда, его поддерживало почти все возглавляемое священниками- москвофилами крестьянство, оно имело опытного руководителя, депутата Маркова, в венском парламенте. Свалить стену, которая цементировалась целое столетие поборниками белого царя, дело непосильное для кучки интеллигентов. Недаром митрополит Шептицкий, сменивший графский титул и офицерскую саблю австрийского гусара на крест и святительскую митру главы галицийской униатской церкви, — недаром он послал сюда, в это осиное гнездо москвофильства, именно его, Семена Кручинского, одного из своих преданнейших учеников.
«…Ваша миссия не уступает святому подвигу рыцарей средневековья, — подбадривал митрополит в последнем письме Кручинского. — Во имя святого креста шли они с поднятым мечом на Восток освобождать от магометан гроб господень».
Кручинский хмурится, вспоминая это письмо. Громкие фразы митрополита уже не отзываются в его сердце. Легко писать такое, обретаясь на святоюрской горе в позолоченном кресле. Попробовал бы спуститься сюда, в бедное село Ольховцы, где от священника требуется чистая молитва, а не политика. «Интересно, с чем бы ты, митрополит, выступил завтра в Саноке? Ты, граф, не начинал с села, сразу же пересел с седла на епископский престол. А мне велишь начинать с простого мужицкого попа, не так ли, граф?..»
Кручинский опомнился. Боже, какие мысли лезут ему последнее время в голову. Никак не подавит мятежный дух свой. Тесно ему в этой черной, пусть шелковой, сутане. Видно, не для креста и постных проповедей родился он, не того жаждет его измученная поповской праздностью душа.
Кручинский очнулся от своих невеселых мыслей, заметив неподалеку двух мужчин, сидевших на траве, свесив ноги над обрывистым берегом. Кручинский пользовался любой возможностью побеседовать с прихожанами, стремясь сойти за свойского человека, представителя церкви, готового помочь делом и советом в повседневной жизни; и на этот раз он не прошел мимо друзей, а, узнав Ивана Юрковича, сказал, приподняв над головой шляпу: