Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
Они переждали длинный эшелон с живой силой. Везли на фронт бородатых ополченцев с медными крестиками поверх кокард, пожилых, оторванных от мирного труда людей. В раздвинутых дверях товарных вагонов мелькали лица, и, сколько Андрей ни вглядывался, он не видел ничего похожего на то, что в прошлом году, в первые дни войны, разительно бросалось в глаза. Тогда отправлялись на фронт с песнями и музыкой, хмельной патриотизм перекатывался волнами, солдат засыпали цветами и сладостями. Теперь ехали на фронт без песен, без цветов, без воинственных лозунгов на вагонах. Насупленные бородачи уже кое-что постигли
Андрей Падалка перенесся мысленно туда, к своим солдатам, с которыми после недавней контратаки пришлось расстаться. Кто же придет на его место, и будет ли новый ротный путным командиром, станет ли он беречь людей или, подобно капитану Козюшевскому, погонит их на вражьи пулеметы… Присматриваясь к проносящимся лицам бородатых ополченцев, Андрей вспоминал своих солдат, бесстрашных в сражении и добрых, веселых между боями, — солдат, с которыми он так легко прошагал до Карпат, под самый Краков, и так трудно, обливаясь кровью, откатывался назад.
— А вот мой род им так и не удалось стереть с лица земли, — повторил Андрей, когда последний вагон эшелона, покачиваясь с боку на бок, исчез за семафором. — Наперекор императрице мы живем и будем жить!
— О-о! — вырвалось с изумлением у Козюшевского: до чего гордый хохол в офицерских погонах.
Он не питал приязни к Падалке из-за его низкого мужицкого происхождения, но еще более из-за того, что старшая сестра милосердия, за которой Козюшевский пробовал приударить, видимо, предпочла отдать свои симпатии Падалке.
— Слово чести, подпоручик, вы мне положительно начинаете нравиться, — заявил капитан с искренней как будто интонацией в голосе.
Андрей не слушал. Глядя себе под ноги, он был поглощен своим: он пытался представить себе того первого запорожца Падалку, который после разгрома Сечи бежал в Ногайские степи и там вместе со своими побратимами осел над речкой Волчьей.
— Подпоручик, знаете, что я вам скажу? — напомнил о себе говорливый Козюшевский. — Я готов помочь вам сделать карьеру. Хотите? Когда получу звание полковника, клянусь, Падалка, я непременно возьму вас своим адъютантом!
— Благодарю за честь, — с легкой усмешкой сказал подпоручик. — Однако и мне снятся полковничьи погоны.
— Кому — вам? — усомнился Козюшевский.
— Почему бы и нет? Плох тот солдат, который не мечтает о маршальском жезле.
— Совершенно верно, подпоручик. Мечтать, коллега, никому не возбраняется.
— И я был бы очень польщен, — поддел подпоручик, — если б вы, господин Козюшевский, согласились в будущем стать моим адъютантом.
— Что?! — капитан чуть не споткнулся о рельс. Он забежал вперед и загородил дорогу подпоручику. — Повторите-ка, что сказали!
Андрей остановился, выжидая. Ни угрожающий тон, ни вытаращенные на него недобрые с прожелтью глаза не испугали его. Пусть он ниже чином и не дворянин, но это не мешало ему сознавать свое превосходство над спесивым бахвалом. Свои офицерские погоны он заслужил в бою. Про него никто не посмеет сказать, будто он, Андрей Падалка, укрывался в блиндаже, когда начиналась атака, как это случалось с Козюшевским. Да и последний его подвиг, когда он под Тернополем взял в плен австрийского штабного офицера,
— Капитан, вы, сдается, изволили обидеться. Не стоит, коллега. Я передумал. Не возьму я вас в адъютанты, ежели дослужусь до полковника. Мне понадобится толковый, способный и, безусловно, храбрый офицер, а как раз этих качеств вам, капитан, до сих пор недоставало.
Козюшевский посерел, лицо взялось пятнами.
— Что вы имеете в виду, подпоручик? — с натугой проговорил он.
— Хотя бы то, господин Козюшевский, что в последнем бою под Почаевом — припоминаете такое местечко на Волыни? — вы потеряли половину батальона. Так бездарно воевать… — Андрей умолк, заметив, что левая рука капитана потянулась к кобуре. — Вам помочь, коллега? — неожиданно спросил он, не меняя серьезного тона.
— Вы, вы… — капитан чуть не задохся от ярости. — Вы негодяй! С такими хамами у меня всегда был короткий разговор…
— Понимаю, господин Козюшевский. — Карие глаза Андрея еще больше потемнели. — Прошу не забывать, что моя правая рука вполне здорова. — Подпоручик положил ладонь на кобуру револьвера. — Пожалуйста, не забывайте.
Капитан тотчас опустил руку: он кое-что знал насчет характера подпоручика, который прослыл на фронте человеком исключительного мужества.
— Что ж, — процедил он презрительно сквозь зубы, — вы еще, надеюсь, поплатитесь, подпоручик, за подобную дерзость. Я подожду, когда у меня рука окрепнет.
— Согласен, господин капитан, вы получите сатисфакцию. Я тоже подожду.
Они, пожалуй, и дальше прошагали бы вместе до станционного перрона, не попадись им на пути старшая сестра милосердия в серой форме Красного Креста, выгодно оттенявшей точеные черты ее лица. Поддерживая правой рукой и чуть-чуть приподняв длинную юбку, она легко и быстро шла оттуда, куда направлялись господа офицеры, — с главного перрона станции.
— О, господа! В полном боевом снаряжении? — удивилась она. — При оружии? Не собираются ли господа расправиться с комендантом? В этом уже нет надобности. Вот-вот тронемся. — Сестра милосердия невесело улыбнулась. — Я им пообещала, что, если нас немедленно не пропустят на Киев, мы тотчас же выгрузим им на платформу наших тифозных больных. Через полчаса прицепят паровоз, а спустя два часа мы будем в Киеве.
Козюшевский, прижав руку к груди, галантно раскланялся перед девушкой.
— Вы гений, панна Галина! Здешних тыловых крыс так и надо учить! Сейчас же доложу своим коллегам о вашем подвиге, панна Галина!
Прищелкнув каблуками, он заторопился к вагону.
Сестра милосердия — с едва заметным румянцем на бледных щеках, кареглазая Галина Батенко, или, как все ее звали, «сестрица Галина», — обворожила, можно сказать, чуть не все население санитарного поезда. Даже немолодые бородачи, тяжело страдавшие от ран и труднее переносившие вагонную тесноту, даже они затихали при ее появлении и не спускали с нее благодарных глаз, словно одна лишь добрая ее улыбка освобождала их от боли, даруя облегчение и покой.