Украинский вопрос” в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ века)

Миллер Алексей

Первые годы правления Александра II охарактеризованы как скрытая стадия «активизации ук­раинофильства». В это время Костомаров (как и Шевченко) с триумфом вернулся в Петербург, чтобы стать профессором университета, Кулиш имел в северной столице свою типографию, симпатии к украинофилам стали очень характерны для высшего общества и столичной интеллигенции, влас­ти готовы допустить украинский язык в начальных школах, цензура практически никак не мешала печатанию книг на украинском языке, в Москве и Петербурге можно было купить 6 украинских букварей разных авторов. Синод не исключал возможности перевода Св. Писания на украинский, но одновременно наметился конфликт между украинофилами и теми малороссами, которым была дорога идея триединой русской нации. Если украинский националистический дискурс в эти

годы уже в значительной степени сформировался, а Кулиш выступал как «убежденный украинский националист именно сепаратистского толка» (с. 73), то русская политика в украинском вопросе, еще не стала националистической, и в этом отношении Россия отставала от Запада (см. с. 69). Этот тезис очень характерен для аналитической манеры автора, с которым в данном случае мож­но и не согласиться. В этом контексте Миллер характеризует известную полемику Погодина и Максимовича, у кого — великороссов или малороссов, больше прав на киевское наследие, как «национализацию патриотизма».

Охарактеризовав реакцию русской прессы на публицистику «Основы» и выступления украинофилов в начале 1860-х годов, автор переходит к генезису Валуевского циркуляра, требовавше­го резко ограничить сферу использования и преподавания украинского языка. Рассмотрены реак­ция властей и общественного мнения на Валуевский циркуляр и политика государства в «украин­ском вопросе» в 1863-1872 годах. Затем разбираются украинское движение в Киеве в 1872-1876 гг., подготовка, исполнение и последствия Эмского указа. Наконец, описаны попытки Петербурга поддержать «москвофилов» Галиции и ситуация, сложившаяся в 1880-1881 гг., а также рассмат­ривается вопрос о степени результативности российской политики в «украинском вопросе» и упу­щенных царизмом альтернативах.

Автор не только показал механизмы выработки русской политики, флуктуацию и разноречивость русского общественного мнения, но и сделал ряд констатации, касающихся времени Алексан­дра II, результаты русской политики в отношении украинофильства и малороссов, которая была мягче, чем в Англии и Франции, не использовала всего набора возможных инструментов ассимиля­ции и не была жесткой. Среди вдохновителей «общерусского проекта» было много малороссов, а в русском общественном мнении — много сторонников «украинофильства». Валуевский циркуляр рассматривался как временная мера. Синод не играл большой роли в выработке русской украинс­кой политики, а Эмский указ был малоэффективен, контрпродуктивен, тем более что многие рус­ские бюрократы противодействовали ему, как и валуевскому циркуляру. Политика русификации в эти годы была очень непоследовательной. До Александра III развитие по французскому или англо­шотландскому варианту было одной из вполне возможных альтернатив. Такова часть юго ряда конкретных и ясно обозначенных результатов, к которым привело проделанное исследование.

Некоторые положения Миллера вызывают несогласие. Хотя в названии книги говорится о всей второй половине XIX в., фактически речь идет (в исследовательской части) только о времени прав­ления Александра II. Однако из вводной и заключительной частей книги видно, что, по мнению автора, опыт этой сравнительно краткой эпохи позволяет понять, чем был и как решался «украинс­кий вопрос» на протяжении всей истории Российской империи. В XIX же веке столкнулись два национальных (националистических) проекта — «украинский» и «проект большой русской нации». Вто­рой уже перед первой мировой войной и Октябрьской революцией потерпел поражение в противо­борстве с первым.

Выбранный Миллером временной масштаб французские историки школы «Анналов» назвали бы исторической «конъюнктурой», лежащей между «событийным» ритмом и ритмом «структур», остаю­щихся относительно малоподвижными на протяжении веков. Применительно к предмету книги Милле­ра дело не просто в том, что историю «украинского вопроса» можно было бы рассмотреть в ином хронологическом измерении — от, скажем, середины XVII в. до 1917 или даже 1939 года. В масштабе «конъюнктуры» вряд ли можно вполне увидеть то, что обнаруживается только в перспективе «боль­шой длительности»; к тому же, даже происходившее в годы правления Александра II вряд ли может быть вполне понято без адекватного представления о том, что было до и после этой эпохи.

И

тут появляется два неотступных сомнения, к которым особенно восприимчив будет всякий медиевист, читающий книгу Миллера. Во-первых, в самом ли деле «русский проект» решения украинского вопроса в эпоху александровских реформ может быть поставлен рядом с «украинским» — в том смысле, что и тот и другой были лишь «проектами», и возраст их и, так сказать, степень реализованности, были приблизительно одинаковы? Во-вторых, не оказывается ли историк конца XX века, констатируя, что «проект большой русской нации» потерпел «неудачу» еще до революции 1917 г., в положении «пророка, предсказывающего назад»? Эти два сомнения порождены обстоятельствами, относящимися, соответственно, к предыстории «украинского» и «русского» вопросов александровской поры, и к его социалистическому эндшпилю.

Что касается первого сомнения (относительно возраста и степени осуществленности «проекта большой русской нации»), то в принятой Миллером системе координат отправной точкой в траектории «общерусского проекта» выступает упомянутая выше книга Иннокентия Гизеля «Синопсис». Кроме того, дело излагается так, что у читателя складывается впечатление, будто и через 200 лет после присоединения Левобережной Украины к России «большая русская нация» существовала по-прежнему лишь «в проекте». Оба этих тезиса очень уязвимы.

Книга Гизеля предстает вехой в эволюции историографических, историософских и идеологичес­ких (в смысле целеполагания и обозначения ценностных ориентиров) концепций восточного сла­вянства. Но, во-первых, она никак не может быть признана конструкцией ad hoc, то есть сознатель­ным сотворением некой востребованной временем и политиками идеологемы; во-вторых, это не стартовая, а промежуточная и сравнительно поздняя веха в формировании «проектов большой рус­ской нации».

Как уже давно установлено, строительство «общерусского проекта» началось уже в Средние века, и с двух сторон — в Московской Руси и в будущих украинских и белорусских землях. В Москов­ской Руси этим занялись монахи и придворные летописцы, и задача их, нужно признать, не была головоломной, как только они вооружились знанием церковной истории и древнерусских летопи­сей. В последних, как хорошо известно, слово «Русь» и «Русская земля» употреблялось в несколь­ких смыслах. По первому из них, слово «Русь» относилась к Киевской, Галицкой и Волынской зем­лям; по второму — к Северо-Восточной Руси; по третьему — к Новгородско-Псковским, Смоленс­ким землям и части белорусских земель (в современном понимании их пределов). Наконец, Русью могла называться или вся территория восточных славян, или ее большая часть, или все простран­ство, где жили православные славяне и употреблялся «русский» язык.

Скорее всего авторам литературных и публицистических текстов, составителям хроник и юри­дических документов доводилось слышать и исполнение исторических песен и былин, сохранившихся как раз в северорусском фольклоре. Тот же механизм работал в противоположном направле­нии, и понятия, выкованные и пущенные в оборот книжниками, нисходили в более широкие слои общественного сознания и становились частью фольклора. Как показывают источники западного происхождения, через призму именно такого «проекта» на Русь смотрели и из Европы. В целом, в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси будущий «общерусский» политико-идеологический проект вырастал из довольно органичных оснований. Во времена Ивана III этот проект, как тоже хорошо известно, увенчался государственно-династическими претензиями на «отчину» в объеме всех вос­точнославянских земель и на титулование московских правителей государями «всей Руси».

В XVI в. эти представления и соответствующий протонациональный проект получили дальнейшее развитие в так называемой Никоновской летописи, Степенной книге, Сказании о князьях Владимирс­ких, в дипломатических документах и т.д. Вопреки умозрительной концепции Э. Кинана, на которую ссылается Миллер, огромный фонд документов и практика связей с украинско-белорусскими землями свидетельствует о присущей русским церковным и светским элитам (едва ли не ставшей спонтанной) убежденности, что за литовско-польским рубежом лежит в известном смысле «наша», православная земля, заселенная то ли «нашим» народом, то ли «нашими» родственниками.