Укромство в переводе на жизнь
Шрифт:
Это был такой город – везде стояли медвежьего цвета маяки, питающиеся человеческим смирением. Ночью они выкидывали свет, но в течение дня это были обычные камеры, сканирующие общественные настроения. Любой протест подавлялся в зародыше, можно было даже не пробовать.
На больших эфирных экранах транслировалась судьба планеты – тощее будущее, растущее в парнике мутагенных овощей, под которыми заложена экономическая бомба. Выводы: будущего не хватит на всех, счастья не хватит на всех, еды и впечатлений не хватит – откажитесь сами. «Добрый поступок,
Да и само чувство истины – оно куда-то запропастилось. Было-было – и вдруг схлопнулось, как в черную дыру. Некоторые все еще неуклюже пытались расширить пределы здравого смысла, но всякая колонизация духа (его захватывание) была признана противозаконной, и деяние это каралось по всей строгости. Мечтать также было запрещено. Философов и мечтателей собирали большими автобусами с маршрутной вывеской «Эмпирей» и отвозили в жизненный тупик, где они обессмысливались до полного исчезновения иллюзий.
Абстрактное мышление стало рудиментарным, приоритеты – быт и выживание. Сказки о свинцовых деревьях, которые растут на асфальте – вот и все, что осталось (фонарные столбы). Седые бетонные младенцы, неся свою боль при себе, уходили из детства быстро и без памяти. Елочные игрушки разбиты, бабай живет в переходе напротив детского дома.
Как кукла из шерсти-кожи оживленная, урод с четырьмя эмоциями – таков был человек. С флагом из бедности шел к собственной деградации. Воображение стало элитным, путешествия как миф, до волшебства – попробуй доберись.
Сбои случались очень редко, и, если людям удавалось их распознать, это было целое событие. Обсуждения неслись со всех сторон, слетались мнения и отзывы, суетились головы, застревали метафоры в зубах. Люди становились такие живительные – праздник, почти новый год. Пролезть через медвежьи барьеры подлинными смыслами было почти не под силу, поэтому прикрывались стандартными сенсациями, которыми считались:
– новости о распродажах продуктов по истечению срока годности
– коллективные закупки дыма (специальный дым для притупления чувства реальности)
– внесение новой строки в единый реестр съедобного
– разоблачения еды, которая принимала форму трогательного
и так далее, и тому подобное.
Медвежьи маяки работали очень качественно, но в этот раз что-то вышло из строя, и в город проползла феноменальная история, красочная и оглушительная идея. Она забралась в доступный диапазон удивлений, вызвав нервное сотрясение общества. Шок проходил от глаз к голове, и люди стояли ошеломленные, как в сердце ударенные, и не могли понять, как им реагировать на такое.
– Сенсация, сенсация! – кричал глупый субкультурный подросток, переходя через дорогу. Кто-то положил его на колено и укачивал образно, пока не подъехал автобус,
семисекундная мысль и мировое господство
Коршин смотрел в потолок и вырабатывал четкое волевое усилие. Ему надо было удержать в голове мысль. Это казалось бы просто – приказать себе вот я сейчас буду думать одну мысль семь секунд и тут же исполнить – отточить эту мысль и вонзить в свою голову – намертво воткнуть остротой, или как шприцем разлить жидкое желание по паутинным сосудам мозга. Хотя бы на семь секунд, всего лишь на семь…
Но на деле эти семь распухали в огромный шар времени, и остановить это распухание было практически невозможно, если только лететь на нем, пока не уткнешься, разве что потерять сознание, войти в транс или как там еще обманывают внутренний хронометр.
Сделать такое по своей воле и без особых причин организм убежденно отказывался.
Человек даже стал подумывать о том, чтобы этот организм принудить консервативным способом, вогнать его насильно в состояние глубокого замедления нервных процессов,
пробить оболочку запрета и лить в себя колокола, лить в себя из бутылок. Но потом он представил, сколько сложной жидкости потребуется для такого принуждения, высчитал в уме средние затраты и отказался от этой идеи. К тому же, вряд ли именно этот способ имелся в виду. «Нейротропный яд не может быть одновременно и оружием, и доспехом», – подумал он, утешаясь логическим изысканием, и пошел пересматривать свое имущество.
Пересматривая имущество, Коршин фиксировал его и таким образом сохранял.
Имущества у него было немного: одна рубашка, костюм, ботинки, пластмассовый зонт с красочной ручкой, будильник, светильник, карта мира, долгий книжный шкаф и некая территория грез, куда не могли пробраться никакие сомнения, они же – обстоятельства, главные враги любого идеалистического предчувствия.
Иногда, встав раньше обычного, когда удавалось компактно выспаться, Коршин зажигал свой маленький ламповый фонарь и подходил к стене, на которой висел большой плакат с фигурным отображением мира. Он смотрел на синие колеса земли, везущие блестящий черный фон настенного изображения, везущие также его самого, и небо, и все чудеса земли. Он мечтал о странствиях – мечтал в полмысли сначала, но потом входил в такой раж, что ассоциации так и сыпались из его головы. Он видел какое-то слово, проникал в него, и там были эти тихие, замороченные солнцем дни-островитяне, красное дерево, конь, и на нем скачет человек, исполненный великолепного чувства познания. И этот человек – он.
Коршин смотрел на какой-нибудь город и видел, что там люди идут, шаги разные, каблуки, щетки, разнообразие лиц. Музыкант оторвал рот от сигареты и задышал под гитару. Лента пространных танцоров, исходная точка счастья… Вот тут. Он вывел пальцем пятно на карте и теперь смотрел на это пятно. Там копилось его сердце. И он представлял, как однажды приедет туда, и увидит эту храбрую разумную стихию, и упадет в нее весь, всеми ощущениями вычувствует ее. И они будут одно.