Укротить ловеласа

Пятнадцать лет назад

— Народ, а что это у него там? — мальчишка спрыгнул со спинки парковой скамейки, выпрямился во все свои полтора метра и прицельно сплюнул.

— Маманю свою тащит, — сострил второй, и чумазая стайка шпаны радостно загигикала.

Платон поправил лямки виолончельного чехла, ускорил шаг. «Делай вид, что тебе все равно, и обидчики сами отстанут», — так говорила ему мама. А мама никогда не ошибается.

— Эй, ты глухой, что ли? — камешек звонко ударился

«Мне все равно», — как мантру повторял Платон, беззвучно шевеля губами. — «Они просто завидуют».

— Ты че, не видишь, у него ж полный рот! Хавает чего-то! Хомячина! — и снова гогот.

По правде говоря, Платон уже с утра не ел, и от этого было вдвойне обидно. В школе отобрали мамины пирожки с рисом. Такие круглые, аккуратные, чуть припорошенные мукой, будто заиндевевшие. И нежные: ешь их, и даже во рту сухо не становится, запивать не надо. Четыре штучки — и все отобрали. А на обед из-за музыкалки Платон по вторникам ну никак не успевал.

— Слышь, толстый! Да стой ты, когда с тобой говорят! — меткий плевала догнал Платона и дернул за рукав. Так резко, что из-за тяжелого инструмента Платон качнулся, как маятник метронома. Но устоял и даже вовремя успел приподнять голову, чтобы очки не слетели: дужки совсем разболтались.

— Я спешу.

— На гитару свою опоздать боишься? — плевала явно изнывал от скуки, и теперь ни в какую не хотел упустить единственное за день развлечение.

Платону подумалось, что эти мальчишки похожи на городских голубей. Мотаются, неприкаянные, высматривают, чем поживиться, возмущенно курлыкают и вот точно по-птичьи вытягивают шеи.

Платон слегка подпрыгнул, приноравливаясь к весу инструмента. И почему не пошел на скрипку, как Надя?

— Это виолончель.

— Да врет он! — влез остряк. — Жратва у него там.

— Покежь, — плевала ткнул пальцем в чехол.

— Не могу, я спешу, — упрямо повторил Платон, и уже собрался развернуться, как его снова схватили за рукав. — Пусти!

Он дернулся изо всех сил, но мальчишка, хоть был и ниже на голову, и минимум вдвое легче, вцепился, как клещ.

— Пусти!

— А то что? Маманю позовешь?

— Да я… Тебе так врежу… Что у тебя будет перелом! Открытый! Со смещением! — Платон очень старался говорить с ними на их языке, но сам понимал, как жалки его потуги. Ну не умел он драться, и с языками у него всегда были проблемы. Математика — пожалуйста, чтение — одни пятерки. А языки — ни в какую. До кровавых слез репетиторов.

— Чего-чего у меня будет?! Народ, вы слышали? — плевала зашелся хохотом и неожиданно для Платона ослабил хватку.

Физику в третьем классе еще не проходили, и об инерции Платон не подозревал. Это его и подкосило: он так отчаянно пытался вырваться, что не устоял и полетел на асфальт. К счастью, удар пришелся на локоть, не на виолончель.

— А ну, отошли от него! — звонкий Надин голос прозвучал, как эльфийский горн, разгоняющий

Платон нашарил в пыли очки, кое-как водрузил на нос, — сломанная левая душка печально болталась, — и посмотрел на свою спасительницу.

Она, казалось, вообще ничего не боялась. Даже скрипку держала, как автомат Калашникова, и любой, кто попадался ей на пути, инстинктивно чувствовал: смычком тоже можно поколотить.

— А ты еще кто? — плевала еще хорохорился, но смешки на скаймеке стихли.

— Вопрос, кто ты, — Надя угрожающе двинулась на мальчишку. — Чтоб ты знал, у меня папа — мент. Одно слово — и тебя в детскую комнату заберут, чепушила! Понял? Понял, я тебя спрашиваю?!

И поскольку плевала ничего не ответил, Надя вдохнула глубоко-глубоко, словно собралась надуть огромный воздушный шар, и над парком разнеслось ее зычное:

— Па-а-па-а!

Истерично хлопая крыльями, вспорхнули с деревьев птицы, а стайки шпаны на скамейке как не бывало.

— Ты цел? — Надя помогла Платону встать, и оба побрели к музыкалке.

— Локоть немного… — он потер ушибленное место. — Ну точно, синяк будет. И очки… Зачем ты им про папу мента сорвала?

— А как они проверят?

— Ничего, — Платон привычно подпрыгнул, поправляя виолончель за спиной. — Я вот накачаюсь и так им наваляю… Когда-нибудь…

— Ну да, ну да, — Надя ответила без сарказма, скорее, задумчиво. Уже витала где-то далеко в своих мыслях.

— А у тебя как?

Он чувствовал: она не в духе. Слишком хорошо ее знал. И эти вмятины от зубов на нижней губе, и ритм шагов… Маршевый такой, как в «Прощании славянки». На четыре четверти.

— Она опять сказала, что у меня руки-крюки. И на отчетный концерт не допустит… — Надя поморщилась.

— Ирина Федоровна?

— Ну! Я эту сонатину два часа выдрючивала, а ей хоть бы хны!

— Не волнуйся, на следующий концерт точно возьмут.

— Ну да, ну да… Есть хочешь? — Надя вытащила из кармана бутерброд в пакете.

— А ты точно не?.. — Платон с такой тоской сглотнул слюну, что Надя просто протянула ему свой обед. Весь.

— Я не голодная.

— Знаешь, — Платон остановился перед входом в музыкалку: не любил есть перед кучей народа. — Ты мой лучший друг.

— Да брось ты…

— Нет, правда, — он проглотил кусок и посмотрел на Надю очень серьезно. — Я даже думаю, что женюсь на тебе, когда вырасту. И будем дуэтом выступать.

— Ну да, ну да… — она загадочно улыбнулась и толкнула дверь в музыкальную школу.

— Нет, правда. Ты что думаешь?

— Балда ты, Платон, — и, качнув косичкой, шагнула внутрь.

Наши дни

Она поднималась по лестнице решительно и неотвратимо. Как папа всегда говорил, забивала ногами гвозди. Всю жизнь боролась с тяжелой походкой. Как только научилась ходить, так маме стало прилетать от соседей: