Укус ангела
Шрифт:
— Жалко — у пчёлки в попке, — буркнул под нос Прохор.
— Ты обижульки-то не строй, — предупредил Барбович, — не с девками на посиделках.
Некитаев согласился — постановили болезного денщика не прокалывать. Поскольку никто не знал, много ли времени потребуется бедняге, чтобы сдуться до уставной величины, решили передать его под надзор врачу в Зейле — и в самом деле, не катить же его перед собой до Берберы, как шестипудовую тыкву. Слава Богу, отыскали русского доктора, отбывавшего невесть за какой грех повинность в международном госпитале красного креста. Оставлять больного на иноземца было решительно невозможно — разумеется, не из великодержавного чванства, но исключительно из интересов дела. А интересы дела требовали сохранять в тайне цели миссии и не доверять никому. Ни кочевникам сомали, ни суахили, ни чёрту, ни херувиму, а прежде всего — англичанам.
В англичанах, собственно, и было всё дело.
Сто лет назад Британия в Трансваале едва не проиграла войну бурам. Ей потребовалось два с половиной года, чтобы принудить к сомнительному миру в четыреста раз слабейшего врага и добраться наконец до алмазов бурских республик. Счастье Англии, что никто не вмешался в эту войну, иначе б ей, как пить,
Однако то, что в своё время не удалось Англии, впоследствии удалось России. После воссоединения Гесперии и Востока первыми же консулами был принят жёсткий план развития и обновления хозяйства. Произведя осмотр пределов державы, специалисты выяснили очевидное — нет решительно ни одного промысла, который нельзя было бы поставить собственными средствами. Более того, исчезни вся цивилизация — одного Петербурга будет достаточно, чтобы целиком восстановить её. В результате этих открытий Россия уединилась от мира в своих огромных границах, отказавшись от торговой дани Европе, ибо обмен сырья на фабрикаты в действительности равносилен промену капитала на проценты, не говоря уже о том, что страна, отпускающая сырьё, торгует в сущности собственной кровью. Следуя плану, разработанному депутатом Думы Меньшиковым, впоследствии павшим от руки не то сикария, не то карбонария Бронштейна, был взят под строгий контроль отток капитала за рубеж, взвинчены таможенные сборы на привозные товары, налог на право внешней торговли сырьём поднят до таких пределов, что предприятие это потеряло всякую привлекательность, и наконец одним махом вполовину сокращена квота на экспорт зерна. Признаться, поначалу страну здорово тряхнуло, так что многим пришлось перепоясаться потуже. Прокатилась волна банкротств и биржевой паники. Однако, вопреки всем опасениям, скорым результатом предпринятых действий явился стремительный подъём производства — на страну как по щучьему веленью упал тот рынок, отсутствие которого ещё недавно угнетало всё русское хозяйство. Быстро обнаружилась глубокая ложность суеверия, будто бы коммерческие отношения с Европой есть источник российского богатства. Оказалось, напротив — отношения эти, скорее, источник бедности: любой привозной товар уходит домой с прибылью, каждый франк кредита возвращается к своим Елисейским полям обросший русской копейкой. Но поговорка: «Купишь уехал в Париж, а в кармане остался шиш», — очень скоро перестала быть актуальной — теперь весь русский «купишь» оставался дома. А как известно, если богатство тратится в своей стране, оно не тратится вовсе, а в общей сумме только прирастает. Купцы и дельцы, занятые прежде вывозом сырья, недолго попели лазаря и смирились — капиталу было всё равно чем торговать и вскоре он принял другие, внутренние пути. Как водится, кто-то прогорел, кто-то набил деньгу — не без того. Излишки зерна оставшиеся в России, привели к падению цен на хлеб, что в свою очередь привело к стремительному развитию животноводства, сокращению запашки и удешевлению земли. Появился лишний хлеб — в деревнях стали играть лишние свадьбы, народились лишние рты. В целом государственное богатство выиграло совершенно в тех же отношениях, в каких рассчитывала выиграть Британия, устраивая замкнутую федерацию. Не прошло и пятнадцати лет, как народ Российской империи почувствовал себя свободным и уверенным настолько, насколько может быть свободным и уверенным народ, зависящий единственно от своей природы и самого себя. Только такие люди способны искренне воскликнуть: «Мы никого не боимся, кроме Бога!» Разумеется, именно так российский народ и воскликнул. А какой бы сдержался?
В свои лучшие времена англичане владели Барбарией. Так было до тех пор, покуда мулла Мухаммед бин-Абдаллах не объявил себя махди — спасителем мира, призванным восстановить попранную справедливость — и под зелёным знаменем Омейядов не поднял местные племена на мятеж против британцев. Десять лет в Барбарии с переменным успехом шла безжалостная война. Люди убивали друг друга с такой лёгкостью, будто играли в игру и по правилам этой игры каждому полагалось три жизни. В конце концов махди Мухаммед и его неистовые скотоводы взяли верх — они прогнали англичан, выбили из Миджуртини, Ногаля и Оббии итальянцев,
Неизвестно, сколь долго продолжалось бы это побоище, но тут, следуя доброй фольклорной традиции, пришёл полномочный лесник и выгнал всех из леса. Могучего лесника звали «Синклер ойл корпорейшен» — англо-американская компания. Дело в том, что в барбарском местечке Кориолай из скважины брызнула нефть.
Как раз на ту пору после шестнадцатилетней засухи оправился Аксум, — оправился и пожелал вернуть назад свои утерянные земли. Планирование операции проводилось при непосредственном участии Русского географического общества, куда срочно были приняты Некитаев с Барбовичем, отважные исследователи Табасарана, а также их высокоучёные денщики, понятия не имевшие, чем муссон при столь схожих серединных «с» отличается от пассата, и убеждённые, что Гвардафуй — это мужская набедренная повязка. В случае счастливого исхода дела Аксум воссоединялся с южными провинциями, а Россия заметно укрепляла свои позиции в Восточной Африке — акционерное общество «Братья Черепановы», обойдя французов, получало концессию на строительство в Абиссинии железной дороги, а непременным условием мира Аксума с побеждённой Барбарией должно было стать требование о передаче нефтяных разработок русским добытчикам.
Накануне они миновали городок с неподатливым, упирающимся во рту названием и теперь направлялись в сторону Гондолибы, где по легенде надлежало пополнить запас воды и провианта. С самого начала отказавшись от машины, шли медленно, верблюжьим шагом — предполагалось, что землепроходцев манит глухая беспутица. Некитаев держался иного мнения: заботить их должны не булыжники и гербарии, а дороги, коммуникации и колодцы, да и действовать надо быстро — британец не дремлет. Хотя приноровиться к местности, конечно, не мешало. Одно утешение — Гондолиба находилась уже на территории Аксума и оттуда до Ферфера можно было прокатиться с ветерком. Видимость гербария, к слову сказать, обеспечивал Прохор, прессуя былинки между страницами шикарного тома «Путешествия по Замбези» Давида и Чарльза Ливингстонов (туда же он складывал скорпионов, богомолов и ящериц), а минералы после болезни денщика Барбовича никто не собирал вовсе.
Ближе к вечеру встретили табун синих цесарок и Некитаев с Прохором, потянув из седельных кобур карабины, отстрелили головы паре самых упитанных. По такому случаю устроили привал — как-никак почти курятина. Спешились под низкорослыми акациями с колючими плоскими кронами, возле которых, точно гнилой клык земли, торчал трёхсаженный термитник. Два проводника, отказавшись от предложенной цесарки, которой предпочли сушёную саранчу, занялись верблюдами, — эти худощавые, калёные, как кофейные зёрна, люди до спеси гордились принадлежностью к роду не то гадабурси, не то хавийя, что было разом забавно, трогательно и жутко — русские господа никак не могли постичь пафос их гордыни, коренящейся в дремучих доисламских глубях, куда глубже той поры, когда Абу Хасан Али ибн ал-Хусейн ал-Масуди впервые описал в своих трудах Барбарию, а придворный картограф Роджера II, короля Обеих Сицилий, Абу Абдаллах Мухаммед ибн Мухаммед аш-Шериф ал-Идриси выгравировал её имя на своей знаменитой серебряной карте. Кажется, в те времена, когда звёзды ещё не вышли на небо из морских раковин, а верблюды носили на голове кручёные рога, какие носят антилопы куду, люди племени, из которого вели свой род проводники, были чёрными пятнами на шкуре быстроногого пардуса, в то время как остальные люди — всего лишь газельим помётом…
— Мы занимаемся ерундой, — сказал Иван, насаживая на прут кусок курятины. Пламя в очаге, сложенном из обломков известняка, поутихло и теперь цесарку, не пересушивая мяса, можно было отлично испечь на углях. — Надо быстро разыграть три карты. А что это за карты — и к графине не ходи: Бербера, Могадишо, Кисимайо. Кто держит эти порты, тот держит страну. Англичане смогут подойти только сухим путём — через Кению. Но если мы не будем волынить, то обуем их на обе ноги.
— Расскажи это нашему советнику, что сидит во дворце у негус-негеста и рыгает над персиками, — отозвался Барбович.
— Я свяжусь с ним из Гондолибы. Сейчас на всё дело хватит трёх-четырёх абиссинских бригад и батальона наших штурмовиков, но если британец учует неладное, подтянет флот и оповестит барбарцев — негусу придётся выставлять всю свою императорскую рать.
— Это точно, — согласился Барбович. — Только советник наш трусоват и поперёк штабных прожектов не попрёт. Так что мыкаться нам во славу русской науки до самого ихнего Кисимайо и тянуть кота за семенники… — Ловким ударом он проткнул остриём ножа сунувшуюся было из-под камня здоровенную сороконожку и стряхнул её под ноги Прохору. — На-ка, сержант, схорони в гербарий.
Прохор брезгливо наколол на свою финку извивающуюся, гнойного цвета тварь.
— Давай, брат, давай, — подбодрил изверг. — Хозяйство вести — не мудями трясти.
— Вот аспид! — аттестовал Прохор не то сколопендру, не то Барбовича и с надеждой обратился к Некитаеву: — Ваше благородие, воевать-то будем?
— «Носорогу некуда вонзить в него свой рог, тигру негде наложить на него свои когти, а солдатам некуда поразить его мечом. В чём причина? Это происходит оттого, что для него не существует смерти», — на память процитировал Барбович кого-то из китайцев. — Ваня, тебе не кажется, что это про сержанта?