Улан Далай
Шрифт:
– Мария Григорьевна! У меня слабые легкие! Мне нельзя переохлаждаться! – запричитал он. – Умру – кто вас лечить будет?
– Не умрешь – не зима, – отрезала Маруська. – Ведите! – приказала она матросам.
Упиравшегося Лазаря потащили к выходу. Чагдар отскочил и вжался в стену, чтобы не получить тычка от резко распахнувшейся двери. Маруська закурила новую папиросу, в упор, беззастенчиво разглядывая Чагдара. Ему хотелось сбежать, но не мог он выйти без позволения старшего. А Кануков сосредоточенно засовывал револьвер в кобуру, что давалось ему нелегко.
–
Чагдар не двинулся с места. Кануков поднял глаза от кобуры.
– Мальчику надо пойти присмотреть за отцом, – попытался вмешаться он.
– За отцом сейчас доктор присмотрит. А мальчик пусть выпьет! – настаивала Маруська.
– У нас таким молодым пить нельзя! – объяснил Кануков.
– За победу революции имеет право выпить каждый, кто может держать в руках оружие! – возразила Маруська. – Ты умеешь стрелять? – обратилась она к Чагдару.
– Как всякий казак, – с гордостью ответил Чагдар. – Мне уже скоро восемнадцать.
Маруська налила в свой стакан из пузатого графина, подошла к Чагдару, протянула пахучее пойло. Чагдар на всякий случай убрал руки за спину.
– Ты что, не уважишь революцию? – наступала Маруська; ее белая черкеска с пустыми газырями была уже не дальше сжатого кулака от груди Чагдара. Казалось, еще немного – и женщина навалится на него и задушит.
– Пей! – выдохнула она в лицо Чагдару.
Чагдар выхватил из Маруськиной руки стакан и, стараясь не стучать зубами о тонкий стеклянный край, выглотал до дна. Пламя пожара полыхнуло внутри, обожгло рот, глотку и рвануло ниже, в желудок. Чагдар закашлялся, хватая ртом остужающий воздух.
– Ну вот и принял боевое крещение! – Маруська постучала ладонью по его груди.
Чагдару было невыносимо стыдно. Женщина, и при том еще посторонняя женщина, трогала его на глазах у старшего мужчины. Чагдар сполз по стенке, спасаясь от этой выпирающей, как горбы верблюда, груди и этих паучьих лап, опустил голову, чтобы не смотреть на Маруськины коленки в шелковых чулках.
– А калмыки все такие застенчивые, товарищ Кануков? – промурлыкала Маруська.
– Маруся, оставь его, у него нет опыта, – попытался выгородить Чагдара Кануков.
– Девственник?!
Открытие взбудоражило Маруську окончательно. Она подняла ногу в лакированном сапожке и поставила на плечо Чагдара. Запах женской плоти и дурманящих цветов шибанул Чагдару прямо в нос. Он резко дернулся и ударился затылком о стену. Голова закружилась, перед глазами поплыли алые круги…
– Девственник? – повторила вопрос Маруська. И, не дождавшись ответа, постановила: – Это хорошо, что девственник. Значит, не сифилитик. Товарищ Кануков, уступи мне на ночь кабинет. У меня в вагоне неудобно: места мало и переборки тонкие. А тут такой стол роскошный…
Глава 9
Март 1920 года
Чвак-чвак, чвак-чвак – гнедой под Чагдаром с трудом продвигался по жирной пашне, с чмоканьем вытягивая из раскисшей земли жилистые ноги. Рядом по дороге, такой же вязкой и угрюмо-черной, тянулась бесконечная вереница вконец
За два года Гражданской войны на Дону шашкой и веревкой истребили казаки немало безземельных крестьян, и калмыки в стороне не стояли. Ловили бывших своих арендаторов, надевших теперь буденовки и красноармейские шинели, и перед тем, как порешить, заставляли есть землю. «Земли тебе казацкой захотелось? Ешь досыта!» В отместку заживо сжигали красноармейцы захваченных в плен калмыков-деникинцев. Каждая сторона стремилась изничтожить врага под корень.
В конце января, когда Сводный конный корпус, тогда еще с Думенко во главе, вышел к реке Сал, Чагдар попал в родной хутор. Ни дымка, ни коровьего мыка, ни овечьего блеяния, ни конского ржания… Значит, не будет расстрелов и не устроит командир судилище, решая, кого казнить, кого миловать. Больше смерти боялся этого Чагдар.
Теперь нужно уберечь хутор от поджога. Всем своим товарищам и командиру взвода Червоненко загодя рассказал Чагдар, что Васильевский – его родина, что богатым хутор никогда не был и что многие хуторяне сражаются под началом Буденного в дивизии у Оки Городовикова.
Передовой их разъезд беспрепятственно доскакал до хуторской площади и спешился у раскрытых настежь дверей правления. Рядом с крыльцом на истоптанном снегу чернело свежее пепелище большого костра. Тонкие серые хлопья разлетелись далеко окрест, несколько недогоревших листов застряло в кроне старого карагача.
– Чевой-то твои хуторяне всю писанину спалили? – вихрастый Шпонько привстал в стременах и цапнул один лист с ветки. – Про че тут? – Шпонько сунул листок Чагдару. – Почитай-ка нам, ты же шибко грамотный.
Чагдар пробежал листок глазами: «…поведения очень хорошего и антибольшевистского настроения. По неграмотству податель бумаги ставит крест после оглашения ему написанного». Повезло, что имя отгорело.
– Вот тебе и красный хутор! – процедил Шпонько. – Точно фамилие там не написано?
– Да понятно, что наш калмычок своих выгораживает, – вторил Шпонько его дружок Коваль. – Были бы сознательные, не ушли бы за беляками. Твои-то вот, к примеру, где?
Чагдар пожал плечами. До своего база он еще не добрался. Когда лежал прошлой осенью в тифозном бараке в Царицыне, попался ему один иловайский станичник из перебежчиков, который шепнул, что брат его старший Очир за усердное истребление большевиков еще два Георгия заработал и стал полным кавалером. Тогда пожелал Чагдар, чтобы тот станичник из болезни не выкарабкался. Перебежчик помер на третьем приступе.