Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
Шрифт:
— Догадливый, значит, — Кулаки продолжали сжиматься и разжиматься. — Решил посмотреть на товарища Ракоши и просто-напросто вызвал его к себе. На просмотр. Так?
— Нет, не так, товарищ Ракоши. Меня послали увидеть вас и передать...
Я оглянулся. Все присутствовавшие в приемной, отдавая дань уважения первому секретарю, поднялись со своих кресел и напряженно вслушивались в наш странный диалог: кто с интересом, кто хлопая глазами и явно ничего не понимая.
— Увидеть и передать вам...
— Что за цирк вы здесь устраиваете, офицер? —
— Велено передать вам с глазу на глаз... Товарищ Гуркин...
— Вот я сейчас позвоню товарищу Гуркину и скажу, как ведет себя здесь его офицер... — и шагнул к телефону, все такой же злой, но, подняв трубку, тут же передумал. — Нет, я лучше позвоню от себя и тогда... Следуйте за мной! — и, стремительно развернувшись, огромными, не по росту, шагами, понесся по пустому коридору.
— Кабинет пятнадцать, — бросил мне Дьюри вдогонку.
Он не зря назвал номер кабинета, хотя я поначалу удивился: зачем это, я же следую за Ракоши. Но тот за первым же поворотом длинного коридора моментально исчез у меня из глаз.
В приемной пятнадцатого сидел человек, на сей раз в штатском.
Он не обратил на меня особого внимания, лишь мимолетно кивнул на дверь за своей спиной: можно заходить. Вероятно, Ракоши на ходу предупредил его.
Первый секретарь ЦК уже разговаривал с Гуркиным запальчиво и сердито:
— Я хочу еще раз подчеркнуть, что ви это сказали достаточно неясно... Ладно, ладно, теперь мне стало понятно.
Он бросил трубку на рычаг, пробормотал себе что-то под нос, вероятно нелестное для Гуркина. Протянул ко мне свою лапищу, поманил пальцем-сосиской:
— Ну, давайте!
Я извлек из планшета пакет. Он небрежно надломил печать, вытащил бумаги, стал читать.
Я продолжал стоять по стойке «смирно». В кабинете, разумеется, были и стулья, и кресла. Но самовольно сесть в такой ситуации я не решался. Ладно уж, постою навытяжку перед первым секретарем ЦК!
Лишь пробежав глазами машинописный текст, Ракоши поднял голову и вроде бы только сейчас узрел, что я по-прежнему стою согласно строгому армейскому правилу.
— Садитесь, что ви застыли как столб, — вроде бы удивился он. — Вон в то кресло. Я еще буду делать кое-какие заметки.
— На отдельном листочке, пожалуйста. И передайте в соответствующие инстанции по своей линии, — тут же отреагировал я, согласно инструкции, и сел.
— Уже знаю! — улыбка на миг просветлила его темное хмурое лицо. — Удивительно дисциплинированние офицери у товарища Гуркина. Так и передайте ему, не забудьте!
И стал читать дальше. Дошел до конца. Задумался ненадолго, откинувшись в кресле и закрыв глаза. Затем быстро-быстро набросал несколько строк, напоминавших стенографические записи, в большом отрывном блокноте.
— Товарищ офицер, — обратился ко мне. — Я хочу показать эту... бумагу товарищу Иожефу Реваи. Это наш идеологический бог, — пояснил он, и снова улыбка преобразила его малопривлекательное лицо.
— Знаю —
— Значит, ви не против?
— С разрешения подполковника Гуркина, товарищ Ракоши.
Он ничего не сказал, Только вновь помрачнел, качнул неодобрительно головой. Видно, не переносил товарищ Ракоши, когда ему перечили даже в такой деликатной форме.
Гуркин, разумеется, попросил передать мне трубку.
— Можно, — услышал я его размеренный голос, в котором мне все-таки почудился сдавленный смешок. — Только так же: вы лично присутствуете при этой процедуре. И постарайтесь вернуться как можно быстрее. Товарищ из комнаты Матьяша уже вышел. Расшагивает теперь по холлу, проявляет сильное беспокойство.
Ракоши отвел меня в соседний кабинет.
— Вот, Иожеф, познакомься с самым дисциплинированным на свете офицером Красной Армии, — сказал он по-венгерски. — Только, сдается мне, что ом очень внимательно прочитал в свое время роман о некоем чешском солдатике, изображавшем себя простачком... Я ему все сказал, — перешел он на русский, обращаясь ко мне. — А дорогу к выходу ви найдете? — и опять повернулся к Реваи. — Прочитаешь, визови Нонна, пусть проводит.
— Не надо, товарищ Ракоши, я довольно часто бываю в этом здании.
— Да? — удивился он. — У кого же?
— В отделе товарища Холлоша.
— Да? А я ничего не знаю. Все, все здесь держится от меня в тайне! — и он ушел к себе, неожиданно одарив меня по пути крепким рукопожатием. Рука оказалась мягкой и горячей.
Когда я вернулся в отделение, было уже два часа.
Гуркин встретил меня своей дружелюбно-иронической улыбкой:
— Досталось?
— Так себе. Он, видно, бывает очень разный.
— Вот за это ему как раз вчера и всыпали Ласло Райк с компанией на ночном бюро. Исклевали не на шутку. Правда, и он в долгу не остался, отбивался как лев. Вы обратили внимание на его боксерские лапищи? Но нервов ему это стоило немало... Что-то мне все это не нравится, — посерьезнел мой начальник. — Они все дальше и дальше отдаляются друг от друга: те, кто работали здесь в подполье во время войны, и те, кто руководил ими из Москвы... Ну, давайте!
Он принял у меня пакет, вернул пистолет. Вышел из кабинета, чтобы отправить высокопоставленного курьера на военный аэродром в своей «шкоде». Было уже самое время. А вернувшись, неодобрительно качнул головой:
— Нервный товарищ, весь извелся, пока ждал. Даже перекусить на дорогу отказался... Кстати, теперь могу сказать вам коротко, о чем идет речь в документе. Это записка Георгия Димитрова товарищу Сталину с его выводами, сделанными на основе теоретических положений Маркса и Ленина, о народной демократии, как одной из исторических форм диктатуры пролетариата. По Димитрову, народная демократия есть не просто какой-то переходный этап, а действующая и совершенствующаяся форма диктатуры пролетариата. А если это так, то представляете, насколько обострится в самое ближайшее время классовая борьба в освобожденных нами странах?