Улица с односторонним движением

Беньямин Вальтер

Скорая техническая помощь

Нет ничего более убогого, чем истина, выраженная в той же форме, в какой она была помыслена. В таком случае ее запись не дотягивает даже до неудачной фотографии. К тому же истина – как ребенок, как женщина, которая нас не любит, – отказывается, когда мы уже забрались под черное сукно, сидеть смирно перед объективом письма и глядеть дружелюбно. Она хочет, чтобы ее резко, будто одним ударом, вырвали из состояния погруженности в себя, испугали – шумом ли, музыкой, криками о помощи. Кто взялся бы сосчитать сигналы тревоги, которыми оснащен внутренний мир истинного писателя? «Писать» и значит не что иное, как запускать эти сигналы. Тогда сладкая одалиска вскакивает, хватает первое, что попадется ей под руку в беспорядке своего будуара – нашего черепа – закутывается в него и, почти неузнаваемая, сбегает от нас к людям. Но сколь хорошего нрава должна она быть и сколь здорового сложения, чтобы вот так, скрытой, преследуемой и все же торжествующей, любезной, войти к ним.

Мелочная лавка

Цитаты в моей работе подобны разбойникам, что выскакивают на дорогу с оружием в руках и отнимают у праздного прохожего убежденность.

Убийство преступника может

быть нравственным, оправдание этого убийства – никогда.

Господь заботится о нашей пище, а государство, ассистируя, – о том, чтобы нам ее вечно не хватало.

На лице у людей, бродящих по художественным галереям, написано плохо скрытое разочарование от того, что там висят всего лишь картины.

Налоговая консультация

Нет сомнений – существует тайная связь между мерой благ и мерой жизни, иначе говоря, между деньгами и временем. Чем более пустым оказывается время жизни, тем более хрупки, разнообразны, несовместимы ее отдельные моменты, тогда как существование выдающегося человека характеризуется большими периодами. Очень точно предложение Лихтенберга [52] – говорить об уменьшении времени вместо его укорачивания, он пишет: «Пара дюжин миллионов минут составляют жизнь длиной в сорок пять лет и еще немного сверху». Там, где деньги используются так, что в сравнении с ними дюжина миллионов единиц ничего не значит, там жизнь, чтобы она в сумме выглядела респектабельно, измеряется не в годах, а в секундах. И растрачивать ее будут соответственно, как пачку банкнот: Австрия по-прежнему пересчитывает все на кроны [53] .

52

Георг Кристоф Лихтенберг (1742–1799) – немецкий писатель афористического жанра. Здесь цитируется афоризм [D 564] из так называемой Черновой тетради D (Sudelbuch D, 1773–1775). См.: Lichtenberg G. C. Aphorismen. Nach den Handschriften hrsg. von A. Leitzmann. Zweites Heft. Berlin: Behrs, 1904. S. 187.

53

…Австрия по-прежнему пересчитывает все на кроны – после распада Австро-Венгерской империи (1918 г.) крона осталась основной денежной единицей в Австрии (1 крона = 100 геллеров) и Венгрии (1 крона = 100 филлеров). Однако вскоре вследствие инфляции произошло резкое обесценивание кроны как в Австрии, так и в Венгрии. В Австрии в 1924 г. крону в качестве основной денежной единицы сменил шиллинг, в Венгрии новая единица (пенгё) была введена в ноябре 1925 г.

Деньги – как дождь. Погода сама по себе показатель состояния этого мира. Наслаждение безоблачно, ему плохая погода неведома. Грядет и безоблачная империя совершенных благ, на которую не будут падать деньги.

Следовало бы произвести описательный анализ банкнот. Получилась бы книга, и безграничная сила ее сатиры могла бы сравниться лишь с силой ее объективности. Ибо нигде более, чем в таких документах, капитализм не обнаруживал бы своей наивности, храня при этом священную серьезность. Игра невинных младенцев с цифрами, богини, которые держат скрижали с законом, здоровенные герои, возвращающие меч в ножны при виде денежных единиц, – все это самостоятельный мир – фасад преисподней. – Если бы Лихтенберг застал распространение бумажных денег, от него не ускользнула бы идея такого труда.

Защита прав неимущих

ИЗДАТЕЛЬ: Мои ожидания были обмануты самым постыдным образом. Ваши вещи не произвели на публику совершенно никакого впечатления; они не привлекают ни малейшего внимания. А я не поскупился на оформление. Потратился на рекламу. – Вам известно, сколь высоко я, как и раньше, ценю вас. Но вы не можете поставить мне в вину, что во мне теперь заговорила совесть коммерсанта. Как никто другой, я делаю для авторов, что могу. Но, в конце концов, мне нужно заботиться о жене и детях. Я, разумеется, не хочу сказать, что отношу на ваш счет убытки последних лет. Но горькое чувство разочарования останется. В данный момент я, к сожалению, больше никак не могу поддерживать вас.

АВТОР: Уважаемый, но почему вы стали издателем? Мы это сейчас выясним, но прежде позвольте мне сказать лишь одно: в вашем архиве я фигурирую как № 27. Вы издали пять моих книг; то есть вы пять раз ставили на 27. Я сожалею, что 27 не выпало. К тому же, вы поставили на меня сплитом. Только потому, что я нахожусь рядом с вашим счастливым числом 28. – Теперь вам известно, почему вы стали издателем. Вам следовало бы избрать такую же достойную профессию, как и у вашего господина отца. Но никто никогда не думает о завтрашнем дне – такова уж молодость. Потакайте и дальше своим привычкам. Но прекратите выдавать себя за честного коммерсанта. Не надо делать невинную мину, раз уж вы все проиграли; не надо рассказывать ни о вашем восьмичасовом рабочем дне, ни о ночи, в которой вы также не находите покоя. «Прежде всего, дитя мое, вот что: верным и честным ты будь!» [54] И не устраивайте сцен вашим номерам! А не то вас вышвырнут вон!

54

Прежде всего, дитя мое… – начальная строка детского стихотворения/песни «Deutscher Rath» немецкого художника и поэта Роберта Райника (1805–1852). См.: Reinick R. Gedichte, Erz"ahlungen und M"archen. Dresden: K"ohler, 1919 [1907]. S. 71.

Врач. В ночное время пользуйтесь звонком

Сексуальное удовлетворение лишает мужчину его тайны, которая не в сексуальности заключена, но разрезается – не разрешается – в ее удовлетворении, и, возможно, лишь в нем одном. Это можно сравнить с путами, что привязывают его к жизни. Женщина разрезает их, мужчина освобождается для смерти, потому что жизнь его утратила тайну. Тем самым он достигает нового рождения, и, как возлюбленная освобождает его от чар матери, так женщина буквально отрывает его от матери-земли, – акушерка, перерезающая ту пуповину, что сплетена из тайн природы.

Мадам Ариана, второй подъезд слева

Тот,

кто пытается узнать будущее у гадалок, сам того не ведая, поступается внутренней вестью о грядущем, которая в тысячу раз точнее всего, что он может от них услышать. Им движет скорее леность, чем любопытство, и нет ничего ближе покорной тупости, с которой он узнает свою судьбу, чем опасная, проворная хватка этого смельчака, который стяжает будущее. Ибо основа будущего заключена в духовном настоящем; точно подметить, что происходит в данную секунду, куда важнее, чем знать наперед дальнейшее. Предзнаменования, предчувствия, знаки денно и нощно, словно волны, прокатываются сквозь наш организм. Толковать ли, использовать ли их, вот в чем вопрос. Совместить же это невозможно. Малодушие и леность советуют одно, трезвость и свобода – другое. Ведь прежде чем такое предсказание или предостережение стало опосредованным через слово или изображение, его лучшие силы уже отмерли, силы, с помощью которых оно поражает нас в самый центр и заставляет, непонятно каким образом, действовать сообразно ему. Стоит нам пренебречь им, и тогда, только тогда удастся его расшифровать. Мы прочтем его. Но будет уже слишком поздно. Поэтому когда внезапно вырывается пламя или, как гром среди ясного неба, вдруг приходит известие о смерти, в первом безмолвном ужасе – чувство вины, неясный укор. Разве ты не знал об этом? Разве не звучало имя его на твоих устах иначе уже тогда, когда в последний раз говорил ты о покойном? Разве из пламени не делает тебе знаки вчерашний вечер, язык которого ты понимаешь лишь теперь? А когда потерялся предмет, который был так мил тебе, разве за несколько часов, дней до того не было вокруг него ореола печали и насмешек, предвещавших пропажу? Воспоминание, словно ультрафиолетовые лучи, каждому в книге жизни указывает запись, которая незримо, как пророчество, комментирует текст. Но если изменить замысел, отдать не прожитую еще жизнь на откуп картам, духам, звездам, которые проживут и растратят ее за один миг и вернут нам уже оскверненной, – это не останется безнаказанным; наказание последует и если лишить тело возможности на своей территории померяться силами со своей участью и выиграть. Мгновение – это Кавдинское ущелье [55] , под гнетом которого склоняется судьба. Превратить будущую угрозу в исполненное настоящее – это единственно желанное телепатическое чудо есть дело живого присутствия духа. Первобытные времена, когда такие действия касались повседневного домашнего хозяйства, предоставляли человеку самый надежный инструмент прорицания в виде обнаженного тела. Подлинная практика была известна еще в античности, и Сципион [56] , едва ступив на землю Карфагена и споткнувшись, широко разводит в падении руки и кидает победный клич: Teneo te, Terra Africana! [57] Он физически привязывает к моменту знак испуга, едва не ставший символом несчастья, и делает самого себя доверенным лицом собственного тела. Именно здесь испокон веков древние аскетические упражнения поста, целомудрия, бодрствования праздновали свой высочайший триумф. День каждое утро лежит на нашей кровати, словно свежая сорочка; эта несравненно тонкая, несравненно плотная ткань чистого пророчества сидит на нас как влитая. Счастье следующих двадцати четырех часов зависит от того, сумеем ли мы подхватить ее при пробуждении.

55

Кавдинское ущелье (лат. Furculae Caudinae) – ущелье в горах Самния около г. Кавдия, где в 321 г. до н. э., во время 2-й Самнитской войны (327–304 гг. до н. э.), римская армия потерпела тяжелое поражение. Слово Joch («ущелье») означает еще и «иго».

56

Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (Publius Cornelius Scipio Africanus Maior, 235 до н. э. – 183 до н. э.) – римский полководец.

57

Teneo te, Terra Africana! (лат.) – Держу тебя, Африка!

Гардероб масок

Тот, кто передает известие о смерти, кажется самому себе очень важным. Он ощущает себя – пусть и вопреки всякому разумению – посланником из царства мертвых. Ибо сообщество всех мертвых столь велико, что даже тот, кто лишь сообщает о смерти, испытывает его на себе. «Ad plures ire» [58] – говорили о смерти латиняне.

В зале ожидания на вокзале в Беллинцоне [59] я заметил трех священников. Они сидели на скамье напротив по диагонали от меня. Я увлеченно наблюдал за движениями того, что сидел в середине и отличался от своих братьев красной шапочкой. Он обращается к ним, сложив руки на коленях и лишь время от времени едва поднимая то одну, то другую и шевеля ею. Я думаю: «Правая рука всегда должна знать, что делает левая».

58

«Ad plures ire» (лат.) – Войти в ряды многих.

59

Беллинцона – главный город швейцарского кантона Тичино.

Кто не поднимался из метро на улицу и не был поражен, выйдя вот так на яркий солнечный свет! А между тем пару минут назад, когда он спускался вниз, солнце светило так же ярко. Быстро же он забыл о погоде на земле. Так же быстро и земля забудет его. Ибо кто может сказать о своем бытии больше, чем то, что он прошел рядом с жизнью двух-трех других так же близко и деликатно, как погода.

Снова и снова у Шекспира, у Кальдерона битвы заполняют последний акт, а короли, принцы, оруженосцы и свита «появляются, спасаясь бегством». Момент, когда они предстают перед зрителями, позволяет их удержать. Сцена задерживает побег этих dramatis personae. Их появление перед безучастными и по-настоящему отстраненными лицами дает возможность этим выставленным передохнуть и создает вокруг них новый воздух. Посему появление на сцене «спасающихся бегством» обладает скрытым смыслом. В чтение этой формулы закрадывается ожидание места, света или огней рампы, в которых и наше бегство сквозь жизнь будет скрыто от незнакомых наблюдателей.