Улица Сапожников

Левин Дойвбер

Штаб — Герш, Иоганн, Никита и Круглов — штаб сидел в отдалении на кочках, все четверо отчаянно дымили и вполголоса совещались. Их не видно было в темноте. По все бойцы в отряде невольно поглядывали в их сторону…

— Сидят, — неодобрительно сказал Игнат. — Думают.

— Дело такое, — сказал Ирмэ.

— По мне, — сказал Игнат, — так и думать нечего: оцепить бы лес, взять бы их живьем — да живьем в могилу. И вся дума.

— Ишь ты! — сказал Ирмэ. — «Оцепить лес». А народу где возьмешь? Из торбы вытряхнешь? У нас, брат, народу столько,

что в аккурат по человеку на версту.

Игнат спорить не стал.

— И то, — сказал он, — народу у нас — чуть.

— То-то.

Над ложбиной стояло черное небо, и в небе слабо светили звезды. Было холодно, неприютно. Где-то позади были Ряды, дом, постель. Где-то впереди был лес и в лесу эти — как их? — зеленовцы, бандиты. А тут — вокруг ложбины — голые осенние поля, сонные деревни, распутица, глушь.

— И-эх, — зевнул Ирмэ, — скучно!

Игнат тоже зевнул, смачно зевнул, с хрустом. Почесался. Но ничего не сказал.

— Скучно, говорю, Игнат.

— Ничего, — Игнат сильно затянулся, цыгарка вспыхнула, и Ирмэ увидел его желтые морщинистые щеки и кончик длинного, острого, как у птицы, носа. — Ничего, коваль, — сказал Игнат. — Тут-то еще ничего. Тут тебе и к хате близко, и места все знакомые, и никто тебя по морде не лупит. Три дня повоевал — и домой — щи хлебать, да с салом.

Игнат крякнул, помолчал немного и опять заговорил:

— На позиции, бывало… Офицер у нас был, Каркасов, гладкий боров, кабан. Не любил он меня. «Ты, говорит, такой-сякой, мне всю роту гадишь». И вот — как кого на разведку, он меня: «Бери, — говорит унтеру, — Ипатова», А унтер — тот был ничего, из Костромы сам-то, костромской. «Опять, — говорит, — Игнат, тебя. Иди уж. Авось, бог помилует». Что поделаешь, пойдешь. Отойдешь это за окоп, окопаешься, ляжешь, лежишь. А ску-учно! Летом — туда-сюда, хоть тепло. А зимой — так хуже не надо. Холодно. Люто. И места все незнакомые, не наши, скучные места. Лежишь себе и думаешь: «Ух, думаешь, Игнат, и за что тебя так?» И так, брат, паскудно сделается, что взвоешь, ей-богу. Лежишь и воешь, тихонько, чтоб немец не учуял, а то учует — не дай бог. Да. Теперь-то, коваль, что? Теперь и воевать-то не скучно. Хата недалече, и места все знакомые, и мужики все свои, деревенские.

— А убили его? — спросил Ирмэ.

— Кого это? — не понял Игнат.

— Офицера. Ротного.

— Нет, — Игнат вздохнул. — Утек. Как вышла свобода, мы первое дело: «Где ротный, Каркасов?» А солдаты с шестнадцатой смеются. «В Питер, — говорят, — за красным флагом поехал».

— Жалко.

— Не говори! Не говори, коваль!

Подошел Хаче — в башлыке и в валеных сапогах.

— Слыхал, рыжий? — сказал он. — Исроэла убили.

— Что ты? Кто?

— Не знаю, — сказал Хаче. — Уж не ты ли?

— Брось, Цыган! — сказал Ирмэ. — Говори толком!

— А толком вот что, — сказал Хаче. — Бандиты зарезали. Его нашли подле Застенок, в канаве. Горло перерезали.

— Вот оно что, — сказал Ирмэ тихо. — А чего его туда занесло?

—

Кто его знает. Шальная же башка. Заблудился, должно. А то, может, совсем собрался из Рядов.

— Да на кой он им дался?

— Мало ли, — сказал Хаче. — Гады же. Бандиты.

Игнат вдруг захохотал.

— Намедни, — сказал он, — пришли это они к холбнянскому Гавриле. Три человека, с винтовками, с бомбами. «Угощай, хозяин!» Гаврила побегал по деревне, принес там, что было, самогону там, сала и — дурья голова — подходит с разговором: дескать, гости дорогие, кто такие будете? Старшой-то и говорит: «Мы, говорит, такие, что против красных и против белых. Зеленые мы. За крестьянство стоим». Гаврила-то и обрадовался: «Во, говорит, спасибо. А то, говорит, совсем мужику житья не стало. Обижают очень. Наборы да разверстки. Спасибо, говорит, товарищи». Старшой-то: «Что? Товарищи?» И — раз — в зубы. Всю морду расквасили. И еще окна в хате побили. Теперь-то Гаврила ходит, плюется. «Чтоб, говорит, у этих-то заступников руки-ноги отвалились».

— Чего там «руки-ноги»? — сказал Хаче. — Расстрелять — и все.

— Не, — сказал Игнат. — Я бы их не стрелял. Я бы их — живьем в могилу!

— Ты бы, Игнат, в могильщики пошел, — сказал Ирмэ. — А то ты все «в могилу да в могилу». Ты и про меня, небось, думаешь: «в могилу бы его, коваля»?

— Не, — сказал Игнат. — Живи уж, коваль, покуда живется. Чего там?

Близко проходила дорога. И по дороге мчал верховой. Слышно было, как чавкает грязь под копытами и как дышит конь — тяжело, с хрипом.

— Стой! — кричали всаднику со всех сторон. — Стой! Куда?

Всадник — молодой паренек — на всем скаку остановил коня.

— Командира! — крикнул он высоким мальчишеским голосом. — Где командир?

— Здесь! — Герш поднялся. — Чего там?

— Подь-ка сюда! — крикнул верховой. — Дело есть! Герш подошел. Паренек свесился к нему и быстро о чем-то заговорил. Герш слушал молча. Потом сказал:

— Не надо, — сказал он. — Сами справимся. А самогон дать. Сколько ни попросят. И смотреть. Понял?

Верховой что-то сказал еще.

— На свету, — ответил Герш, — часам к шести.

И пошел к штабу.

А верховой повернул коня, гикнул, цыкнул и умчался так же быстро, как и примчал.

В лагере зашумели.

— Вестовой, — сказал Игнат. — Сейчас, значит, выступать будем.

— Похоже на то, — сказал Ирмэ. — Как думаешь, Цыган?

— Кто его знает, — Хаче лениво поскреб затылок. — Может, обман какой.

Подошел Алтер.

— Ну, как? — сказал Ирмэ. — Что там?

— Да вот Никита г-говорит: «Выступать немедля», — сказал Алтер. — А Герш: «Пошлем разведку. П-проверим».

— А бандиты где? — сказал Хаче. — Далеко?

— У самого Кобылья, в л-лесу, — сказал Алтер. — Пьют. Герш сказал: дать им самогону, сколько влезет.

— Верно, — сказал Игнат. — Пьяный что малый. А много их?

— Человек с-сто, что ли. Конные.

— Пошли, ребята, к штабу, — сказал Хаче.