Улица Сапожников
Шрифт:
Глава четвертая
Кузня
Ирмэ шел и цыкал зубом. Денек сегодня выпал, чтоб ему! Раз — папироса. Год курит — и ничего, шито-крыто, а тут на тебе! влип, как муха. Батя, когда узнал, так два часа потом ругался, кричал, чуть не надорвался от крику. Два — Щука. Горит вот ухо, ноет. Три — Монька.
Ирмэ громче зацыкал и сжал кулак. Этому-то он покажет! Отшибет охоту камнями-то лукать. Уж это так!
Так или не так, а желвак-то у левого уха здоровый —
Ирмэ вдруг остановился. Вот хорошо-то, что вспомнил. Придешь в хедер, а Щука: «Где сапоги?» Ирмэ-то знает, где сапоги, — пасутся-то пока сапоги, жвачку жуют, — да ведь Щуке-то этого не скажешь. Нет, рыжий, нече тебе в хедер соваться. Пойдешь завтра. Успеется.
Ирмэ свернул в ближайший переулок и зашагал широко и быстро. То, что в хедер не надо, — это добре, это слава богу. Верно же: куда сегодня в хедер? И день такой, что только бы да гулять. Успеется.
— И-Ирмэ!
Ирмэ оглянулся. На пороге дома — домик ветхий, без сеней и дым из трубы — стоял Алтер, длинный, худой, с таким белым лицом, будто обсыпали мукой.
— И-Ирмэ.
Ирмэ подошел.
— Ты Л-Лейбе видал? — сказал Алтер.
— Видал.
— Он т-тебе что?
— Он мне — «Алтер скажет».
— Так что вот. — Алтер наклонился к Ирмэ и тихо: — Сегодня-то опять!
— Ну? — сказал Ирмэ. — Когда?
— В д-десять.
— Там же?
— Там же.
— Зайдешь?
— М-можно.
— Ты в дом-то не иди, — сказал Ирмэ, — ты-свистни.
— Алтер! — звал из комнаты мужской расслабленный голос. — Алтер!
— З-значит, так, — сказал Алтер и пошел в дом. В дверях он остановился. — Ты к-куда? — сказал он. — В хедер?
— Не, — Ирмэ лениво махнул рукой, — гуляю.
Алтер захохотал.
— Верно! — сказал он. — Чего там!
Широко расставив ноги, руки засунув в карманы штанов. Ирмэ стоял и думал.
«Куда б это двинуть? — думал он. — Купаться? Купался! К Хаче? — Ирмэ поднял голову. — Ясно, к Хаче. Чего тут думать?»
— Шагом арш! — скомандовал он себе. — Ать-два! Левой! — И пошел печатать шаг: — Левой! Левой!
Отец Хаче, Берче, был кузнец. Но кузница его стояла не у моста, а особо, на «выгоне». Однако хорошее место он себе выбрал, Берче. Ровная поляна, поросшая травой. В траве, задрав хвост, пасется чей-то безрогий теленок. Дальше — поля, деревни, овраги, луга. Среди полей — узкая колея дороги. У дороги — телеграфные столбы. За столбами — где-то далеко синяя полоса лесов. А кузня — старая, закоптелая, черпая от копоти. У двери — точильный станок: корыто с водой и над ним каменное колесо с ручкой. В горне горит огонь. Гудят меха. Шипит железо,
Ирмэ любил тут бывать: стоять у горна, вздувать огонь, глядеть, как летят искры, слушать, как шипит в воде железо. На дворе — солнце, день, а в кузне — тень, сумерки. Стоит Берче, стоит Хаче, оба — здоровые, молчаливые, у обоих — голубые глаза и черные, будто просмоленные лица. «Вырасту, — думал Ирмэ, — пойду в кузнецы. Они и крепче и едят сытней».
— Стоп! — Стукнув ногой об ногу, Ирмэ остановился. Стал.
К точильному станку привязала была пегая кобылка, а в кузне слышалась голоса, — значит, гость в кузне. Ирмэ не зашел. Он сел на траву, подле двери, в тени — ждать.
Ждал Ирмэ долго — соскучился ждать. Он осмотрелся — никого, ни души. Скучно. «Зайти, что ли? — подумал он. — Нет, не годится. Хаче занят. Не годится, рыжий. Лежи».
Он закрыл глаза, растянулся. И денек! Теплынь. Благодать.
Вдруг кто-то тихонько толкнул его в плечо. Ирмэ приподнялся. Сел. Рядом стоял бычок, черный, а голова и ноги белые.
— Здрасте, — вежливо сказал Ирмэ и протянул руку. Бычок понюхал руку, махнул хвостом и не спеша пошел прочь.
— Куда? — крикнул Ирмэ. — Разбудил, а сам ходу? Назад!
В дверях появился Хаче, босой, без шапки, широкое, скуластое лицо — в саже. В руках он держал тяжелую медную кружку и кусок хлеба с маслом.
— Чего орешь? — спокойно сказал он, откусывая хлеб и запивая водой.
— Так, — замялся Ирмэ. — На бычка кричу.
— Что на него кричать? — сказал Хаче. — Все одно не понимает. Это тебе не конь.
— А конь понимает?
— Конь-то понимает. С ним говорить умеючи — все понимает, чисто.
— А ты умеешь?
— Умею.
— Поговори.
— Могу.
Хаче поставил кружку, положил хлеб и подошел к кобылке, привязанной к точильному станку.
— Ну-ка, милой, — сказал он нараспев и пальцем слегка стукнул по левой ее ноге, — подыми-ка левую.
Лошадь подняла левую ногу.
— Ну, и правую, — сказал Хаче.
Лошадь подняла правую.
— Видал? — Хаче взял хлеб, кружку и пошел в кузню.
— Вот Цыган! — позавидовал Ирмэ. — Ловко это он!
Он подошел к кобылке и тоже, как Хаче, пальцем слегка стукнул по левой ее ноге.
— Ну-ка, милой, — сказал он нараспев, — подыми-ка левую.
Лошадь подняла левую ногу.
— Ну, и правую, — сказал Ирмэ.
Лошадь подняла правую.
— Хаче! — крикнул Ирмэ.
Показался Хаче с той же кружкой и с хлебом в руках.
— И меня понимает, — сказал Ирмэ.
— Угу, — промычал Хаче. — Чего б ей не понимать? Кобылка умная.