Улица
Шрифт:
Ирвинг — он учился со мной в одном классе — поначалу не замечал меня. Но в день, когда нам раздали табеля, он неожиданно подошел ко мне в раздевалке и шутливо хлопнул по плечу.
— Прими и проч., — сказал он.
Я оторопел.
— У тебя же у самого второе место, разве нет?
Ирвинг был воплощением всего, что меня восхищало. Он ходил в блейзере, на его широкой спине красовались вышитые золотом буквы ИРВ, на груди — хоккейный герб. Он был боксером, выступал за Ассоциацию иудейской молодежи и в школьной баскетбольной лиге закидывал мячи лучше многих. Когда Ирвинг ловко вел мяч, девчонки, визжа, вскакивали с мест и выкрикивали:
X 2, Y 2, H 2S0 4! Фемистокл,Ирвинг щеголял в неимоверно зауженных брюках, в бумажнике носил презервативы.
— Хочешь сегодня пойти со мной в «А-боним» [132] ? Если тебе там понравится, глядишь, и сам вступишь.
— Почему нет? — сказал я.
132
«А-боним» — молодежная сионистская организация.
Клуб «А-боним» находился на улице Жанны Манс, неподалеку от дома моего деда, и я помню, что в пятницу вечером, когда хаверим [133] , с подъемом распевая, проходили мимо, старик злобно зыркал на них. Дело происходило в канун субботы, и лишь это препятствовало деду позвонить в полицию и пожаловаться, что от этих хаверим можно оглохнуть. Дед был твердокаменный ортодокс. По субботам нам запрещалось зажигать свет и рвать бумагу. Поэтому на одну из моих теток по пятницам, ближе к вечеру, возлагалась обязанность нарвать столько пипифакса, чтобы его хватило на субботу; а один из моих дядьев соорудил приспособление вроде тех, что рисовал Руб Гольдберг [134] , главной частью которого была веревка, привязанная к часам, — в полночь, когда звонил будильник, оно выключало свет в уборной и в коридоре.
133
Товарищи ( иврит).
134
Руб Гольдберг (1883–1970) — американский карикатурист и скульптор. В его карикатурах простейшие операции выполняют изощренно-сложные приспособления.
Теперь мне придется, невзирая ни на что, проходить с гурьбой хаверим мимо нашего дома. Толкаясь, кидаясь снежками, цепляясь к девушкам, горланя:
Паам ахас бохур яца бохур ве-бахура [135] …Ирвинг — он грыз спичку — пришел ко мне после ужина, по дороге мы прихватили Херши и Гаса. Я был польщен — Ирвинг в первую очередь зашел за мной — и стал расписывать, какие замечательные парни Херши и Гас, при этом тонко давая понять, что дружить со мной куда интереснее.
135
Вышел как-то парень, парень с девушкой ( иврит).
И все четыре года, что я проучился в средней школе, по вечерам в пятницу мы — я, Ирвинг, Херши и Гас — неизменно ходили в «А-боним».
Война закончилась. Один за другим возвращались домой братья и дядья.
— Ну и что ты про это скажешь?
— Скажу, что это хорошая школа.
«Стар» написала, что ветеран из Денвера в приступе безумия перестрелял на улице кучу народа;
УМЕР ГИТЛЕР ИЛИ НЕТ? — это касалось каждого из нас. Это и конец военным нехваткам. Сахар, кофе и бензин можно было купить без карточек. Бюро «Помощь покупателю» предостерегало домохозяек: не следует приобретать мыло или расчески у разносчиков, выдающих себя за инвалидов войны. Репортер рискнул пройти из конца в конец главную улицу Калгари в форме эсэсовца, и никто его не остановил. «НЕУЖЕЛИ МЫ ЗАБЫЛИ, ЗА ЧТО ОТДАЛИ ЖИЗНЬ НАШИ ПАРНИ?» — вот что он хотел узнать. Тед Уильямс [136] не погиб, не погиб и Джимми Стюарт [137] . Маккензи Кинг писал: «Мне доставляет большое удовольствие — и как человеку, и как премьер-министру — выразить дань признательности канадским евреям, служившим в наших вооруженных силах в только что окончившуюся войну». С Питом Греем, игроком торонтских «Мейпл ливз», расторгли контракт. Его место занял вернувшийся с войны ветеран.
136
Тед Уильямс — американский бейсболист.
137
Джеймс Стюарт — американский киноактер.
Гарри, руководитель нашей группы в «А-боним», отслужил в канадской армии, там в его обязанности входило показывать вернувшимся с задания летчикам-истребителям пленки, снятые во время боя. Каждый раз, когда летчик стрелял, объяснял нам Гарри, камера, вделанная в крыло, снимала бой, устанавливая таким образом, сбил летчик вражеский самолет, или ему только показалось. На некоторых пленках, рассказывал Гарри, видно было, как немецкий самолет охватывает пламя. Однажды чуть не все пилоты, возвращаясь на базу, пролетели над улицами немецких городов на бреющем полете и, забавляясь, стреляли по велосипедистам. Как только велосипедист падал, съемка обрывалась.
Отец Херши — в начале войны он торговал утилем, — добродушный толстяк, чьи занятия спортом ограничивались тем, что по воскресеньям он, сидя на дешевых трибунах «Делормье даунз», щелкал орехи, нынче возил в свой охотничий домик на берегу озера в Северном Квебеке артиллерийских полковников и их секретарш на зафрахтованных самолетах. Он выбился на первое место в торговле излишками армейского имущества — грузовиками, джипами и прочей тяжелой техникой. Семья Херши переехала на Утремон-стрит.
Дудди Кравиц тоже откочевал. Поименовав себя «Продавцом-победителем», он купил четыре автомата по торговле арахисом и расставил их на четырех самых, как он вычислил, людных углах по соседству.
Мы с Ирвингом стали неразлучны, при всем при том отец его меня ужасал.
— Знаешь, кто ты такой? — то и дело повторял он. — Отцов промах — вот ты кто.
Отец Ирвинга — жилистый, седой, с ехидными черными глазами — вдовел. Я ему поражался: он ел некошерную пищу, выпивал. И не так, как мой папа и другие отцы: те на бар-мицвах в синагоге опрокидывали по-быстрому рюмочку-другую водки, заедали медовой коврижкой — голова запрокинута, глаза подернуты влагой.
— Водка что надо. Лучше не бывает.
— Прогревает прямо до самого нутра.
— Хорошо пошла.
Отец Ирвинга пил пиво «Черная лошадь» бутылку за бутылкой. Угрюмо, с застывшей улыбкой сидел за кухонным столом и вдруг — ни с того ни с сего — выкрикивал: «Потяни меня за палец!» А потянешь его за палец — он оглушительно рыгнет. Часто он засыпал, уронив голову на стол, — рот разинут, в коротких почерневших пальцах дымится сигарета. Иногда в субботу вечером он вместе с нами слушал хоккейные матчи по радио. Он болел за «Канадьен».