Улисс из Багдада
Шрифт:
— Ничего хорошего.
— Невероятно! Так ты правда решил уехать?
— Ты в курсе…
— Я считаю это решение крайне необоснованным. Положись на то, что проблемы постепенно найдут свое разрешение.
— Хаос торжествует, папа!
— Ну же, это преходящее.
— Нет, папа, ты заблуждаешься. Это может длиться долго, завтра не станет лучше, завтра может стать даже хуже. Значит, если нечего ждать улучшения, надо уезжать.
— М-м, я понимаю твою логику, завтра не станет лучше, лучше станет в другом месте.
— Вот
— Если сформулировать разницу между нами, сынок, то я — оптимист, который говорит «завтра», а ты оптимист, который говорит «там». У тебя оптимизм раскрывается в пространстве, я же размещаю его во времени.
— Не умаляй разницы между твоей позицией и моей. Твой оседлый оптимизм — это фатализм.
— А твой кочевой оптимизм — это трусость бегства.
— В противоположность тому, что утверждала мама, ты не одобряешь это решение.
Он смущенно закашлялся.
— Вначале мне казалось предпочтительней, чтобы ты остался, но… гм… ты знаешь, с твоей матерью долго спорить не получается… в конце концов она все равно тебя заморочит, ты откажешься от изначальных мыслей и согласишься с ней.
— Я часто спрашивал себя, а не слабый ли ты человек, папа?
— Теперь спроси себя, не становишься ли слабым ты сам.
Его ответ был как прямой удар в челюсть. Пока он не нанес мне его, я не замечал, что вписываю новый эпизод в извечную историю о том, как будто бы свободные и независимые мужчины исполняют решения женщин, которые хранят их очаг. Чтобы скрыть замешательство, я перевел беседу на практические заботы.
— Купить билет на поезд Багдад — Лондон — дело немыслимое. Во-первых, его не существует, во-вторых, мне не получить визу — у меня даже паспорта нет, потом, мне не собрать денег ни на поездку, ни на устройство в Лондоне. Деньги, вся загвоздка в них! Было бы у меня много денег, я бы вышел на проводников. Вроде бы на Мясницкой улице за тысячу долларов могут вывезти за границу.
— Это они так говорят. Наверняка известно только то, что они облегчат тебя на тысячу долларов.
— У меня все равно нет тысячи долларов.
— Продай что-нибудь.
— Что? Мамины драгоценности давно испарились. На твои книги желающих не найдется. Что до мебели, то все, что уцелело, нам нужно, к тому же много за нее не выручишь. Квартира?
— Нет, сынок. Кому нужна квартира в Багдаде в нынешние времена? Лучше уж сразу купить участок на кладбище.
— Что тогда?
— Тогда я подумал, что ты можешь продать себя. Свою силу. Молодость. Отвагу.
— Не уверен, что понимаю тебя…
— У тебя один товар — ты сам, мальчик мой. Кое-где нужны пылкие молодые люди.
— Ты намекаешь, что…
Нас прервала мама, которая проскользнула в ванную за гребнем, и стыдливый отец, не соглашавшийся разделить свою наготу ни с кем, кроме меня, исчез.
Однако я уловил его идею. Что можно было продать?
В тот момент фанатики готовы были потреблять этот товар в любом количестве. Отец предложил мне стать террористом. Вступить в «Аль-Каиду», исламистское движение, считавшееся мощным и организованным и давшее побег на иракской земле? С его помощью, у него на службе можно было пройти запретные границы.
Вдруг все прояснилось: мне надо было вступить в одну из вооруженных подпольных групп или, вернее, сделать вид, что поступаю к ним, и взамен получить возможность отправиться в Каир.
В суматохе я не подумал, что к террористам присоединяются в горячке, а не по расчету, что я использую хладнокровную стратегию — некоторые называют этот рецепт цинизмом — чтобы приблизиться к тому роду деятельности, которому отдаются с ужасом или обожанием, из мести или честолюбия, но всегда со страстью.
Я отправился в мечеть, притулившуюся за бывшим лицеем, где учились сестры, — небольшое здание без всяких изысков и стиля, о котором не напрямую, но с большим количеством домыслов, пауз и многоточий товарищи по университету намекали, что… если очень захотеть… там как раз оно и бывает!
Молясь и поглядывая по сторонам, я несколько часов изучал публику, посещавшую это место, — тех, кто приходил туда говорить с Богом, и тех, кто приходил туда строить козни.
Когда мои догадки нашли подтверждение, в середине дня я подошел к высокому крепкому человеку, с острым носом и жесткой бородой, — то был стержень, вокруг которого вращались молодые люди с кипучей кровью.
— Я хочу приносить пользу.
— Я тебя не знаю.
— Меня зовут Саад Саад.
— Повторяю, я тебя не знаю. О чем ты говоришь? Почему со мной?
— Может, я сошел с ума, но я чувствую, что ты подставишь мне плечо. Мой отец погиб от пуль американцев, мои зятья — тоже, я один содержу семью, четырех сестер, мать, троих племянников и двух племянниц.
— И что?
— Я ненавижу американцев.
Его бровь неуловимо дернулась. Черноволосый синеглазый человек — контраст, указывающий на особенности сангвинического темперамента, то мрачного, то ослепительно-солнечного, — рявкнул:
— И что?
— Я хочу принести пользу.
— Ты и так приносишь пользу, брат, если заботишься о семье.
— Этого мало. Мне надо больше. Я хочу убивать. Хочу сражаться.
Слова выскакивали сами по себе, я сознавал их по мере того, как произносил. Конечно, в основе своей моя речь была подготовлена заранее, но часть меня производила ее без усилий, часть меня не лгала, а даже раскрывалась в этих словах ненависти.
Минут десять он слушал мои разглагольствования не вмешиваясь. Время от времени он быстро поглядывал в сторону остальных. «Вы его знаете?» — спрашивали его черные зрачки. Бродячие тени отрицательно качали головами.