Ульмская ночь (философия случая)
Шрифт:
А.– Я не повторял в этой нашей беседе того, что сворил прежде. К сказанному я лишь добавлю, что русское искусство выше всего там, где оно не гоняется за искусственной "самобытностью", - очень это легкая и дешевая штука. Пушкин, Толстой, Чайковский, создатели Смольного монастыря и Казанского собора в Петербурге не боялись сочетания русского искусства с западным... В заключение же нашей беседы хочу остановиться - и тут уж не кратко, а более подробно - на одном замечательном русском художественном создании, в котором именно скрещиваются все "три идеи".
Л.– Что же это такое?
А.– Это "Пиковая Дама" Пушкина-Чайковского. Как видите, я тут называю имена двух великих русских художников. Делаю оговорку. Чайковский никак не был знатоком литературы. Как впрочем и большинство русских композиторов, а может быть и композиторов вообще, он не всегда выбирал для своей музыки лучшие литературные произведения. Для романсов иногда и вообще не выбирал стихов, а просил вместо него делать это госпожу фон Мекк. Безграмотное либретто "Пиковой Дамы" показалось ему очень хорошим(234). Что ж делать? Наше общее понятие искусства в значительной мере фиктивно. Люди одного из его родов нередко ничего не понимают в другом, тем более, что каждое искусство более или менее герметично и требует для суждения долгой подготовки и даже работы в нем. Так, например, Врубель, любивший высказываться о литературе, считал "Анну Каренину" второстепенным романом! Согласно его другому замечанию, "Война и мир" потому
Л.– Я очень люблю и повесть Пушкина, и оперу Чайковского. Но не преувеличиваете ли вы их значения и нет ли у вас умышленного желания ими чрезмерно восторгаться? Это нередко бывает с критиками и очень им вредит; они поддаются гипнозу имен. Напомню вам довольно пренебрежительные слова Римского-Корсакова: "Наклонность к итальянско-французской музыке времен париков и фижм, занесенная Чайковским в его "Пиковой Даме"(238)... Пушкинский же рассказ все-таки небольшая вещь.
А.– Я себя проверял и не думаю, чтобы тут поддавался гипнозу. Лев Толстой, достаточно компетентный судья, говорил незадолго до своей смерти об этой небольшой вещи: "Так уверенно, верно, скромными средствами, ничего лишнего. Удивительно! Чудесно!". В самом деле, по уверенности, сжатости и силе есть мало произведений в прозе, равных этой повести. Из ее сюжета легко можно было сделать длинный роман; Пушкин сделал короткий рассказ. К сожалению, пушкинисты, кажется, точно не установили, как именно писалась "Пиковая Дама". Думаю, что она, как и опера Чайковского, была написана сразу, быстро; об этом, быть может, свидетельствуют и две-три мелких погрешности, выделяющиеся и режущие в удивительном языке этого шедевра. При длительной отделке, Пушкин едва ли бы говорил о "суетных увеселениях" петербургского света, он не сказал бы: "Германн трепетал как тигр", - ему не свойственны были ни банальные слова, ни фальшивые образы. Это, конечно, мелочи. С самого начала, короткие, даже по звуку мрачные, фразы "Пиковой Дамы" готовят к чему-то очень значительному: "Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно"... Так же написана и последняя глава в игорном доме: "В следующий вечер Германн опять появился у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтобы видеть игру столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной... Германн стоял у стола, готовясь один понтировать против бледного, но все улыбающегося Чекалинского... Это похоже было на поединок"... Удивительно и в чисто словесном смысле, без восторга читать нельзя. У нас Пушкин положил начало всему, всем видам поэзии и прозы. Так и здесь. Достоевский сказал: "Мы все вышли из гоголевской "Шинели". С большим правом он мог бы сказать: "Мы вышли из "Пиковой Дамы". Несмотря на краткость рассказа, в нем все люди живые. Живой даже Томский, которому едва ли отводятся две страницы, живой Чекалинский, - ему отведено несколько строк. Живая и Лизавета Ивановна, прообраз Сони "Войны и Мира". Из старой графини Анны Федотовны вышли чуть не все брюзжащие, капризные старухи русской литературы. А что сказать о самом Германне? Достоевский недаром им восхищался и называл его лицом необыкновенным. В Германне уже дан целиком Раскольников. Собственно и идея та же. Оба идут на преступление ради денег, но сами по себе деньги им и не нужны; это самообман, если не обман-просто. Раскольников строит на Наполеоне свою философию. Пушкин не случайно два раза подчеркивает физическое сходство Германна с Наполеоном. И он, и Раскольников гордецы и честолюбцы. Но как они предполагают удовлетворить свое честолюбие, - непонятно. Чем же они стали бы, если б разбогатели? Их проблематическое богатство никак честолюбия удовлетворить не могло бы. Раскольников не ждал, конечно, у мелкой ростовщицы больших денег. Три карты в случае удачи могли бы дать Германну двести восемьдесят две тысячи. Столь скромным состоянием честолюбия не насытишь, а для обыкновенной карьеры было достаточно и того, что у него было перед началом игры. Что же дал бы ему выигрыш? Что дали бы Раскольникову нищенские "драгоценности" старухи? В какие Наполеоны он мог бы с ними выйти! В "Пиковой Даме" все вообще непонятно и таинственно, начиная с мелочей. Был ли Чекалинский шулером? Он "провел весь век за картами"... "Долговременная опытность заслужила ему доверенность товарищей"... Понимай как знаешь. Точно так же и автор "Войны и Мира" не сказал, шулер ли Долохов. Сообщено только, что Долохов "употреблял для игры" бывшего приказного Хвостикова, - тоже понимай как знаешь, хотя и немного яснее, чем у Пушкина. Кстати, и в приемах обоих игроков сходство иногда доходит до повторения выражений. Чекалинский говорит Германну: "С моей стороны я, конечно, уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и счетов прошу вас поставить деньги на карту". То же самое говорит Долохов: "Господа, прошу класть деньги на карты". Один из игроков сказал, что, он надеется, что ему можно поверить.
– "Поверить можно, но боюсь спутаться, прошу класть деньги на карты", - отвечал Долохов. Это тоже мелочи: не все ли равно, честно ли играл Чекалинский? Но в "Пиковой Даме" тщательно скрыто и "главное". Любил ли Германн Лизавету Ивановну или нет? Как будто не любил, - сама Лизавета Ивановна пришла к мысли, что "все это было не любовь! Деньги - вот чего алкала его душа!". Однако о Германне же сказано, что его письма к бедной барышне "уже не были
Л.– Вы хотите сказать: во имя Платоновского принципа?
А.– Смысл повести в пересечении этой идеи с идеей случая. Ни мудрости, ни красоты, ни добра не было. Тем не менее все как будто шло превосходно. Германн секрет старой графини узнал, сорок семь тысяч выиграл в первый день. Девяносто четыре тысячи выиграл во второй день. Но вот на третий день "обдернулся": вместо туза положил все деньги на пиковую даму. Случай! И как изумительно это вышло у Чайковского! Разумеется, я не смею спорить с Римским-Корсаковым. Но, он, во-первых, был современником и "собратом", т. е. соперником по любви публики, - к несчастью, отношения между большими людьми в искусстве, современниками или представителями смежных поколений, почти неизменно напоминают отношение госпожи Монтеспан к г-же Мэнтэнон, сменившей ее в милостях Людовика XIV. А во-вторых, автор "Снегурочки" и "Садко", при всем своем таланте, был не очень глубоким "философом". Он ни в чем не сомневался: Стасов все объяснил... Музыкальная философия "Пиковой Дамы" посложнее и "Града-Китежа". Какая тут "итальянщина"! Я не пойду вслед за талантливым историком оперы, который усмотрел в сцене в спальной графини ее мистическое венчание с Германном. Не могу согласиться и с теми, кто считает эту оперу венцом религиозной музыки Чайковского. Не знаю даже, был ли он по-настоящему верующим человеком. Возможно, что не был, - тогда с большой горечью, как все неглупые и не слишком поверхностные атеисты. Но скорее, по-своему, верующим человеком был. Великий князь Константин Константинович предложил ему написать "Реквием". Чайковский отказался и ответил интересным и даже замечательным письмом: "В "Requiem" много говорится о Боге-судье, Боге-карателе, Боге-мстителе. Простите, Ваше Высочество, - но осмелюсь намекнуть, что в такого Бога я не верю, или, по крайней мере, такой Бог не может вызвать во мне тех слез, того восторга, того преклонения перед Создателем и источником всякого блага, - которые вдохновили бы меня. Я с величайшим восторгом попытался бы, если б это было возможно положить на музыку некоторые евангельские тексты.
– Например, сколько раз я мечтал об иллюстрировании музыкой слов Христа: "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные" и потом "Ибо иго мое сладко и бремя мое легко". Сколько в этих чудных простых словах бесконечной любви и жалости к человеку! Какая бесконечная поэзия в этом, можно сказать, страстном стремлении осушить слезы горести и облегчить муки страдающего человечества"..(239)
Л.– Это деизм Толстовского оттенка. Чайковский боготворил романы Толстого, хоть в человеке Льве Николаевиче несколько разочаровался. По-видимому, и Толстой необычайно любил его музыку. Он писал Чайковскому в 1867 году: "Я никогда не получал такой дорогой для меня награды за мои литературные труды, как этот чудный вечер". Это едва ли было простым комплиментом после прослушанной им музыки Чайковского. Уж скорее комплиментом могло быть то, что молодой Чехов послал композитору свои "Рассказы" с надписью "Петру Ильичу Чайковскому от будущего либреттиста"(240)... Кстати, надеюсь, вы не защищаете шаблонную параллель, родство душ: Чайковский-Чехов-Левитан"?
А.– Нет, никак не защищаю. Не знаю даже, на что у Чехова, если не считать "Черного монаха", Чайковский мог бы написать музыку? Он предпочитал напряженные драматические сюжеты, души, начиненные динамитом. Верно этим его и увлек Германн. Вы слишком любите точные определения: "деизм Толстовского оттенка". Это не совсем так. Конечно, Лев Николаевич не ради комплимента написал Чайковскому то, что вы процитировали. Но и у него сродства душ с Чайковским быть не могло: Толстой для этого слишком страстно любил жизнь... Возвращаюсь к "Пиковой Даме". Из ее трех лейтмотивов, разумеется, лейтмотивы Германна и трех карт важнее лейтмотива старой графини. За что собственно мог Германна карать Чайковский? Тут Толстой ни при чем. Для автора "Войны и Мира" Германн был бы просто авантюрист, играющий наверняка, т. е. шулерски, человек много хуже, например, Долохова, который хоть не занимался шантажом при помощи пистолета. Чайковский, как и Пушкин, "не любит" Германна. В самом деле за что же его "любить"? Но это человек, "вступивший в борьбу с Судьбой". Тема огромная и соблазнительная. У обоих художников Германн карается. Чайковский, быть может, даже усиливает кару по сравнению с Пушкиным. Только этим можно было бы объяснить (хотя и плохо) то, что композитор согласился на глупый финал, предложенный его братом.
Л.– Действительно объяснение плохое и весьма натянутое. Чайковский просто принял более сценический финал.
А.– Не знаю и не настаиваю, но, мне кажется, финал в доме умалишенных был бы и сценичнее, и в музыкальном отношении благодарнее; он и продлил бы тему галлюцинаций пятой картины.
Л.– Думаю, что он не доставил бы вам идейного удовлетворения: какие же "красота" и "добро" в сумасшествии!
А.– Да ведь Германн, по самому замыслу, отрицание Платоновской идеи, влекущее за собой "кару". Красота и добро в пасторали, в чудесной второй картине, отчасти и в первой, в любви...
Л.– Которой, однако, как вы только что сказали, нет!
А.– Я этого не говорил: у Пушкина, повторяю, все оставлено под сомнением; у Чайковского дана расстроенная душа Германна: любовь, золото, три карты. Со стороны же Лизы - быть может, все-таки чистая любовь. И у художника нежность к лучшему из того, что было в старом ушедшем мире, то самое, что и в "Войне и Мире" так прельщает и волнует даже людей, не слишком этот старый мир любящих: чистое волшебство гения.
Л.– Да ведь это и есть "фижмы и парики".
А.– Конечно, это не так "красочно", как, например, песнь индийского гостя, которую я слышать не могу: так она и мне, как Освальду Ситвеллу, надоела по исполнению в ресторанах... Не автору "Садко" и "Снегурочки" было попрекать Чайковского и идеализацией старины... В "Пиковой Даме" покараны люди, безбожно нарушавшие заповедь красоты-добра: Германн и старуха. Но они могли бы быть и не покараны. Случай, торжество Случая, тема трех карт.