Улыбка Джоконды. Книга о художниках
Шрифт:
Историческая встреча произошла весной 1906 года. Натюрморт «Посуда на столе» стал первой вещью в русских собраниях из того, что написал Матисс. Щукин покупал его картины много и охотно, последним приобретением стал «Портрет мадам Матисс».
Щукин собирал коллекцию Матисса, а вот русская публика с трудом воспринимала его живопись. Это было особенно заметно весной 1908 года в «Салоне “Золотого руна”» в Москве. И коллекционеру пришлось пробивать интерес к Матиссу и рекламировать его.
Сергей Щукин увлекся Матиссом самозабвенно, он говорил: «Матисс для меня выше, лучше и ближе всех… Ведь у него праздник, ликование красок». Коллекционер заказал художнику панно для парадной
Если верить воспоминаниям князя Сергея Щербатова (принадлежавшего к числу противников панно), первое время Щукин жаловался, что, оставаясь наедине с панно, ненавидит их, борется с собой, чуть не плачет, ругая себя, что купил их, но с каждым днем чувствует, как они все больше и больше «одолевают его»…
Зрелище матиссовских «Танца» и «Музыки» потрясало многих. «По тем временам это было столь необычно, что даже мы, люди искушенные, приходили в волнение. Так были смелы и необычны панно Матисса… Ну, конечно, и формы этих голых тел далеки были от форм “академических”, – вспоминал художник Сергей Виноградов. – Теперь это все стало как-то обычно и даже иногда скучновато, ну а тогда в богатой, морозной красивой Москве с чудесными пятничными щукинскими обедами, с ливрейным швейцаром – Матисс такой контраст, как сильный перец действовал».
Как создавались эти настенные фрески? «Я очень люблю танец, – рассказывал Матисс. – Удивительная вещь – танец: жизнь и ритм. Когда мне нужно было сделать танец для Москвы, я просто отправился в воскресенье в Мулен де ла Галетт. Наблюдал, как танцуют. В особенности смотрел на фарандолу… Вернувшись к себе, я сочинил мой танец на плоскости четырехметровой длины, напевая услышанный в Мулен де ла Галетт мотив…»
Художник рисовал напевая, легко и свободно, а мы смотрим на «Танец» с затаенным дыханием, настолько он завораживает и притягивает к себе. Еще миг – и сами закружимся в вихре танца…
Сергей Щукин пригласил Анри Матисса в Россию, и 22 октября 1911 года художник приехал в Петербург. Увы, Эрмитаж был закрыт, и гостя повезли в Москву.
Интересно просматривать газеты того времени, освещавшие визит художника. В основном реакция была негативная, мол, еще один «французик из Бордо». «Московская газета» в номере от 28 октября озаглавила свой материал так: «В Россию к варварам». Вот его начало:
«Право, как посмотришь на то нашествие “иноплеменников”, которое в последнее время испытывает Москва, невольно вспоминаешь Чацкого с его живучим афоризмом: “Хоть у китайцев бы нам несколько занять премудрого незнанья иностранцев”.
Пуаре со своими манекенщицами. Казадезюс со старинными инструментами. Пакен с моделями. И, наконец, герой последних дней Анри Матисс, приехавший расписывать стены в доме С. И. Щукина… Матисс за тридевять земель выписан в Москву, конечно, за огромный гонорар, исполнить живописные работы в купеческом особняке…»
И концовка как приговор:
«Творчество Матисса – это сухая алгебраическая схема, жесткая, безжизненная анатомия, а не играющая всеми красками природы красота».
И другие столичные газеты безапелляционно утверждали, что «картины матиссов не могут быть ни в каких смыслах названы художественными произведениями», это всего лишь «раскрашенные полотна» – да и только! Более того, Сергея Щукина, пропагандиста творчества Матисса, обвинили в… развращении молодежи и подрыве устоев.
Вот так, ни больше ни меньше.
Пресса кусала заметного гостя, а тем временем принимали его хорошо и хлебосольно (точнее, с шампанским и с севрюгой). После чествования
Матиссу показывали московские достопримечательности, пригласили на вечер в общество «Свободная эстетика», где выступил молодой философ Федор Степун и поэт Андрей Белый, который, как всегда, говорил «туманно, афористично, что и русский с трудом понимал».
Небезынтересно прочитать об этом событии у самого Андрея Белого: «Приводили сюда и Матисса; его считали “московским” художником; жил он в доме Щукина, развешивая здесь полотна свои. Золотобородый, поджарый, румяный, высокий, в пенсне, с прилизанным, четким пробором, – прикидывался “камарадом”, а выглядел “мэтром”; вваливалась толпа расфранченных купчих и балдела, тараща глаза на Матисса; Матисс удивлялся пестрятине тряпок… голизне… Не хватало колец, продернутых в носики…»
Но нашлись, конечно, и эстеты, которых интересовало соотношение рисунка и цвета в живописи, задавали вопросы, как достичь красоты красок, должно ли восприятие колорита быть имманентным рисунку и т. д. Матисс ответил на все вопросы.
И все же многим любителям живописи, воспитанным на полотнах Саврасова и Федотова, Матисс не нравился. Не понравился он и молодому Осипу Мандельштаму: «Я невзлюбил Матисса, художника богачей. Красная краска его холстов шипит содой. Ему незнакома радость наливающихся плодов. Его могущественная кисть не испепеляет зрение, но бычью силу ему придает, так что глаза наливаются кровью. Уж мне эти ковровые шахматы и одалиски! Шахские прихоти парижского мэтра!»
А тем не менее «шахские прихоти парижского мэтра» завоевали уже в 20-е годы международное признание. Если говорить современным языком, Матисс выставляем и покупаем. Будучи волшебником цвета, он работает не только в живописи, но и в керамике, скульптуре. После 1916 года Матисс живет главным образом в Ницце. В 1930 году художник совершил поездки в США и на Таити.
В январе 1941 года Матисс лег на операцию по поводу кишечной непроходимости. Три месяца он находился на грани смерти. Но не только вернулся со зловещей переправы через Стикс, а и нашел в себе силы для нового взлета в творчестве. Сестра-сиделка Мари-Анж говорила: «Я никогда не знала более мягкосердечного человека, у него было сердце ребенка или женщины».
Будучи прикованным к постели, Матисс не оставлял работу и создавал аппликации из бумаги. А встав, снова взялся за кисти.
Как он работал? До болезни, по воспоминаниям Лилии Делекторской, он работал так:
«За редким исключением вся первая половина дня, до половины первого, либо до часу, была посвящена живописи. Затем, после часовой сиесты, которая была Матиссу необходима, поскольку он страдал бессонницей и ночью спал три, в лучшем случае пять часов, он рисовал. В основном это были угольные этюды основных элементов живописного полотна, над которым в то время работал художник, особенно если работа продвигалась с трудом.
Большинство полотен Матисс завершал в несколько сеансов, но у него почти в правило превратилось за рабочий сезон (с сентября по июнь-июль) по меньшей мере над одной картиной работать очень долго. Не то чтобы она ему не удавалась. Напротив: работая над таким полотном, он чувствовал возможность продвинуться вперед по пути собственных живописных поисков. Полотно бесконечно дорабатывалось в течение многих недель. Замысел художника обретал все большую широту и увлекал его идти еще дальше.