Улыбка фортуны

Мюге С Г

Конвоир долго придумывал, куда же меня поместить. Мы с ним обошли весь участок и, наконец, его осенило:

— Сиди в помещении проходной на вахте!

Обычно там сидел вертухай и с помощью особого рычага отпирал и запирал входную дверь, ведущую в зону. Замка на вахте не было, и конвоир, оставляя меня, замотал на вахте дверные петли проволокой и ушел домой.

Я от нечего делать стал перед всеми выходящими из зоны запирать калитку и отпирал ее только после того, как они мне доложат, куда и зачем идут. Тут подошел Тарарыкин — очнь любознательный старичок. Он окончил всего четыре класса приходской школы, но много читал. Причем очень верил всему прочитанному — будь то наука, фантастика или памфлет. Он

заинтересовался, что я делаю, и когда я рассказал, что введена новая должность вахтерного наблюдателя, глубоко вздохнул:

— Вот повезло тебе! А меня послали к озеру нарезать веников из осоки.

Я милостиво предложил:

— Давай поменяемся, ты посиди тут, а я схожу за вениками, заодно искупаюсь.

Он согласился и с удивлением заметил, что дверь заперта проволокой. Я объяснил, что это подшутил кто-то из зеков. Он отпер меня, и мы поменялись ролями.

Когда я, накупавшись вволю и связав из осоки два или три веника, вернулся, Тарарыкин все еще сидел на вахте. Он с удивлением рассказал, что обед ему принесли отдельно, да еще двойную порцию каши дали (повар, очевидно, пожалел штрафника и решил подкормить впрок). К вечеру вахта понадобилась для дежурного и Тарарыкина выгнали в барак — дежурный вертухай не знал фамилии наказанного и руководствовался поголовьем. Да и приказ относительно карцера никто из дежурных всерьез не принял.

Вскоре и Тарарыкин отыгрался. Его назначили обрабатывать какой-то огород далеко в степи. Приказ гласил: «Пока не закончишь работу, в зону не возвращайся». Продуктов дали ему на неделю, но вот прошло уже дней десять, а Тарарыкин не появлялся. Я решил его навестить.

Возле шалаша горел костер, и в котелке что-то варилось, распространяя аромат свежей ухи. Тарарыкин любезно предложил разделить с ним трапезу. Уха оказалась замечательной. Оглянувшись вокруг и не увидев даже вдали подходящего водоема, я спросил:

— А где же ты рыбу ловишь?

— А ее тут много бегает, — невозмутимо ответил Тарарыкин, извлекая из котелка пятипалую лапку ящерицы.

В милости у начальства

Зимой нас гоняли в поле на снегозадержательные работы. Из-за сильных ветров снег с полей сдувается в овраги и более низкие места. В результате на возвышенных участках его остается мало и при таянии почва плохо пропитывается водой. Мы строили из снежных кирпичей стенки поперек направления господствующих ветров. Со времен создания лагерей снег считался самой благодатной работой — он позволял туфтить. Попробуй-ка учти, сколько снега выпало и сколько переработано! Туфта — это на лагерном языке очковтирательство. Насколько она распространена, можно судить по поговорке, возникшей еще при постройке Беломорского канала — «Без туфты и аммонала не построить нам канала».

Несмотря на однообразие заснеженных полей, в них было и свое очарование. В солнечные дни кристаллики снега преломляли лучи и светились почти всеми цветами радуги — от оранжевого до фиолетового. Я говорю «почти», потому что ни разу в искрящемся снеговом насте мне не удалось увидеть красного огонька. Как будто сама природа Карлага невзлюбила этот цвет — цвет крови и пламени, дурацкого колпака и пионерского галстука.

Однажды мне приснилось во сне, что я вижу свою фамилию в списке зеков, назначенных на этап. Утром после завтрака приехала из Бидаика машина, привезли список лиц, подлежащих этапу. В списке была и моя фамилия. Нас отвезли в Бидаик, а оттуда мы погнали скот на мясокомбинат в Долинку, пройдя пешком километров четыреста.

Из Долинки я попал в отделение Исень-Гильда. Здесь, кроме других животных, разводили и лошадей. Меня взяли на конюшню в качестве конюха.

Как-то зимой я вез степью начальника ветеринарной части. Он был по званию капитан, окончил военно-ветеринарную

академию и попал в Карлаг по распределению, тем не менее, он относился к классу рабовладельцев, а я к классу рабов, и в наших взаимоотношениях была соответствующая субординация. Вдруг лошади повели ушами и явно забеспокоились. В стороне от нас бежала стая волков. Капитан вскинул ружье, с которым не расставался в поездках, и выстрелил. Лошади рванулись и опрокинули сани. У конников считается позором не упасть с лошади, а выпустить из рук повод. Возможно, по этой привычке я и вцепился в вожжи. Меня поволокло по снегу. Километра через полтора лошади остановились, взмыленные и храпящие. Тащить по снегу перевернутые сани и человека, натягивающего своим телом вожжи, — работа не легкая. Я успокоил лошадей и перевернул сани. Оставленный в степи капитан вряд ли добрался бы до ближайшего аула, тем более, что начиналась пурга. Чтобы не иметь долгих объяснений с «опером», я поехал его разыскивать. След от перевернутых саней еще не запорошило, и я, наконец, увидел сидящую на снегу фигуру, позой своей выражающую отчаяние. Он знал отношение зеков к начальству и был уверен, что я не вернусь (потом мне рассказала об этом его жена). Он сел в сани, и мы, руководствуясь вешками с привязанными к ним пучками травы — дороги в степи постоянно заметает снегом — поехали рысцой домой.

Через некоторое время ушла с работы вольнонаемная заведующая ветеринарной аптекой. На эту должность начальник вет-части устроил меня. Я стал единственным человеком в лагере, в распоряжении которого был спирт. Причем спирт я получал по весу, а в рецептах принято выписывать по объему. Сам я к спиртному был равнодушен и не пил, но за спирт можно было сделать все: перевести хорошего зека на хорошую работу, избавить от наказания и, наконец, просто угостить друзей.

«Чернушник загибается»

В то время я подружился с заведующим клубом, бывшим прокурором по гражданским делам Житловским. Когда-то, еще до аптеки, он меня устроил при клубе консультантом по гриму и костюмам. Это давало мне возможность иногда отлынивать от работы.

Однажды перед каким-то праздником (кажется, это было 23 февраля) он попросил помочь ему убрать сцену. На видном месте висел портрет вождя. Житловский предложил украсить его красной лентой. Я ответил:

— Муаровой — с удовольствием. Другими не буду.

В день моего рождения четвертого марта он пришел ко мне и вместо поздравления сказал:

— Готовься выполнить свое обещание насчет муаровой ленты. Чернушник загибается.

Я не поверил, но он принес газету, где говорилось о дыхании Чейн-Стокса (предсмертное дыхание, названное именами описавших его авторов)… Такого подарка в день рождения я еще не получал. На следующий день я выполнил свое обещание. Вольняшки плакали. Зеки, привыкшие ко всему, думали «А что же дальше?…»

Дальше вышел указ об амнистии. Я газету не читал, чтобы не расстраиваться, так как слышавшие радио уже сообщили, что 58-я статья не освобождается. Но тот же Житловский своим прокурорским оком узрел одну деталь: «Не применять амнистию к лицам, осужденным на срок свыше пяти лет за…» А у меня было пять!

Пятнадцатого мая очередную группу освобождающихся привезли на Карабас. Я пошел разыскивать лекпома, того самого, который присутствовал на упомянутых сеансах телепатии. Он за последние годы увлекся музыкой и играл на аккордеоне. Вечер прошел приятно, я довольно поздно вернулся в барак. Подложил «сидор» (рюкзак) под голову и уснул. Снилось мне что-то, сопровождавшееся характерным звуком, напоминающим хруст снега. Я проснулся из-за неудобной позы — голова лежала слишком низко. Оказывается, мой рюкзак снизу, через щель в нарах, разрезали бритвой и вытащили из него почти все содержимое: свитер, простыни и прочие вещи.