Улыбка Фортуны
Шрифт:
В «тот» день с утра пришли люди — сослуживцы Ларисы по школе: две пожилые дамы с утомленными лицами, две молодые дамы с кавалерами. Один из них приехал в собственном «Москвиче — 408». Еще пришли две молодые чопорные дамы без кавалеров и два пожилых кавалера без дам. Все они поздравляли Ларису, вручали ей цветы, коробочки, пакетики и целовали. И Рыжего они тоже поздравляли. Все, за исключением жениха, были ужасно рады, словно случилось что-то невероятно, необыкновенно хорошее, кончилась война или произошло всеобщее понижение цен. Гости были возбуждены и не сводили глаз с жениха, сидевшего в новом костюме на диване рядом с желтым плюшевым медведем, глядевшим на него
Ему было не до веселья, но это никого не касалось — остальным было весело. Сидишь и мучаешься, выкручиваешься: «Вы где работаете?» «Ах, только приехали, еще не устроились...» «А какая у вас профессия?» «Ах, значит, вы не педагог...» «А все-таки скажите, извините, конечно, за любопытство...» (Всем всегда непременно нужно знать, какая у него профессия!). «Ах, еще нет профессии...» «Вы, конечно, шутите». «А ваши родственники, они не придут на свадьбу?» «Ах, уехали в командировки... Жаль-то как».
Наконец, его и Ларису усадили в «Москвич — 408», украшенный цветами. Прохожие прямо пожирали их глазами, особенно Ларису. Рыжего угнетало все это — и прохожие, и «Москвич», он был зол и ненавидел в данную минуту и Евгения, и Лариску; не покидала мысль: «Подвели под монастырь, одурачили».
Он жалобно смотрел в окно «Москвича» на свободных людей на тротуарах, и с каждым метром его состояние ухудшалось. Он был готов выпрыгнуть из машины на ходу. Но... не зря учил его Евгений: «Все люди — эгоисты, нужно быть артистом, дипломатом, стратегом...» И он продолжал сидеть рядом с невестой, изображая лучезарную улыбку и радужное настроение.
Приехали. Каждый шаг давался с трудом. В загсе их встретила выходящая пара молодоженов и их родственники. Проходя мимо Рыжего, молодой жених с глупо-счастливой улыбкой на юном лице, ведя под руку еще более глупую и счастливую невесту, шепнул ему сострадательно:
— Погибаем, старик!
Рыжий зло на него посмотрел и послал, мысленно разумеется, к свиньям.
И вот прозвучали торжественные, слегка злорадные звуки брачного гимна. Появился церемониймейстер — невзрачная личность в очках (слуга дьявола) —и повел их с Ларисой в комнату, где за столом с гордым и победоносным видом восседала, словно богиня, девчушка с вздернутым носиком, годившаяся Рыжему в дочки. Подняв носик, стараясь при этом смотреть на присутствующих свысока, она начала зачитывать их совместное заявление.
Словно в глубоком тумане он увидел ползающего на коленях человечка с фотоаппаратом, свою дрожащую руку, подписывающую какие-то бумаги (вечно эти бумаги, вечно эти подписи! Окончание ли следствия, свадебный ли контракт — подписывай!), услышал чьи-то голоса, вторившие друг другу: «Да» и... приговор: «Отныне вы — муж и жена».
Кто-то лапал его руку. «А,— сообразил он,— это та штучка», и ему надели кольцо. Потом ему пришлось поцеловать невесту, и все им аплодировали. Остальное произошло в таком же приблизительно порядке, как на всех свадьбах в этом городе,— поздравления, объятия, поцелуи, шампанское и тосты: «Горько! Горько! Горько!»
Аквариум
Расставшись с Рыжим, Серый пытался разобраться в своих мыслях. Это было чрезвычайно трудно, и не потому, что шел он из ресторана,— просто жизнь сложна. Рыжий — неудачник — женился... Рыжий — вор. Воры из неудачников — это люди, из-за умственного недостатка терпящие обиды и ненавидящие за это общество; жаждущие свободы и мести, униженные, они хотят одного — возвыситься над всеми. Напоминал Рыжий Серому рыбу в аквариуме, а потом ему показалось,
Рыба живет в аквариуме — в иллюзии большого пространства. Но ударившись носом о стекло, она убеждается, что пространство ограниченно. Она видит, что жизнь за прозрачной преградой есть, не понимая, что для нее там жизнь невозможна. Отгородившись от жизни невидимой преградой из собственных привычек и образа мысли, люди тоже часто создают аквариум для себя, им кажется, что окружающая жизнь им доступна, стоит только захотеть, и можно в нее войти: но наступает время, когда в подобном аквариуме делается душно и голодно, а созданная собственным характером ограда не выпускает.
...Мой аквариум — одиночество. Одним людям я симпатизирую, другим нет, но ни с кем мне не хочется быть откровенным. Откровенным я могу быть, только когда выпью, а почему так, мне трудно понять. Возможно, мое одиночество от того, что весь я какой-то раздерганный. Большая часть от меня на Урале осталась (в Сибири тоже), часть — в Швеции, с моей матерью, от которой все нет и нет писем. Часть от меня — на родине, на острове, и остатки — здесь, в Молдавии. Собраться бы мне как-нибудь воедино, и тогда я, наконец, освобожусь. Увы, жизнь складывается далеко не так, как мечталось перед освобождением, хотя бессмысленно надеяться на какой-нибудь результат, когда даже не знаешь, к чему стремишься. Пока лишь к одному — утвердиться в жизни, стало быть, удержаться на воле.
Когда-то в тайге я вылечил себя от лени, затем справился с физическими недугами. Так неужели не справлюсь со всякими там рефлексами? Это единственное, что заставляет всерьез опасаться. Нужно остерегаться спиртного, следить за собой, есть же у меня воля.
Почему во мне живет постоянное чувство беспокойства? Мне не нравится моя работа? Так не навечно же я связан именно с этой работой. А что я стал бы делать вечно, что бы мне хотелось делать всегда? Я не знаю, это и есть причина беспокойства. Кто я? Раньше был вор, и это короткое слово определяло и профессию, и образ жизни, и даже образ мышления. Сегодня — свободный человек... Вот если бы я знал сегодня, что мне нужно всегда, если бы знал, кто я, тогда, быть может, и друга бы себе быстрее нашел. По сути дела, я не отличаюсь от Маньки-Пиявки, разве мы с ней не в одном аквариуме — одиночестве?..
Как она сказала, с какой тоской: «Эх, если бы взял меня кто-нибудь!..»
Серый вспомнил историю Маньки. Он встретил ее как-то, и они обрадовались друг другу, наверное, оба чувствовали себя одинокими.
Проживала Манька на чердаке, в чердачной комнатке старого «част-
ного» дома. Комнатка была маленькая и холодная, грелась от Трубы, когда топили внизу. Из мебели в Манькиной дыре имелась истерично скрипевшая кровать, шкаф столетней давности — явное прибежище клопов — и еще диван — ровесник шкафу. Этот предмет служил украшением, сидеть на нем из-за выпирающих пружин все равно было нельзя. Стола не было, и к чему Маньке стол: ела, она, как правило, где-нибудь в «обществе». Реквизит гладила на одном конце широкой скамьи (другой служил ей туалетным столиком). На нем расположились ее немудреные запасы косметики и большой кусок зеркала от разбитого трюмо. Свет сюда поступал от уличного фонаря, его хватало, чтобы рассмотреть обстановку и партнершу.