Улыбка химеры
Шрифт:
— Китаев клятвенно заверил, что сразу после праздников... Да уже завтра откроют, — Газаров нервно потер руки, — а я... мне нужно срочно. Ну дай хоть двести баксов пока перекрутиться, хоть сотню... я отдам.
— Опять все проиграешь, — Легионер заметил это с ноткой легкой укоризны, с какой старший брат журит младшего за потерянную девственность, — опять все спустишь, радость моя, и останешься голым. — Однако он тут же полез в карман своей легендарной среди завсегдатаев «Кайо-Коко» бессменной защитной безрукавки
— Спасибо, — Газаров быстро накрыл деньги ладонью. Руки у него были просто загляденье. Кисти красивой формы, пальцы длинные, сильные. Руки пианиста, иллюзиониста или карточного шулера. Только Алигарх не был музыкантом. Фокусы показывать не умел. И в шулеры тоже не годился. Ему просто не везло.
— Значит, Китаев сказал, что «Мак» на днях откроют? — удивленно уточнил Легионер. — Надо же! А я думал, эта свистопляска надолго. Даже посочувствовать хотел Валерию Викторовичу, — он покосился на Филиппа.
— Нет, я у Глеба спрашивал: мол, в чем дело? Он сказал, все в порядке. С прокуратурой все рассосется. На днях откроют. — Газаров спрятал деньги в карман куртки. — Ну, я и не сомневался в этом. Твой батя, Филипп, золотой человек. А за «Мак» он кому хочешь глотку перегрызет и, если подмазать надо кого, тоже не поскупится. Но нет, надо же кому-то Саныча было грохнуть! Ведь божья коровка. А сколько ментов сразу нагнали — видели? У меня документы начали проверять, честное слово. Я этим маски-шоу говорю: мужики, куда, какие документы, я сюда отдыхать приехал, а они...
— У меня тоже проверили, — кивнул Легионер, — а Филиппа вон даже опер с Петровки допрашивал.
— Не с Петровки, — уточнил Филипп, — мне кажется, я последний Тетерина живым видел. Я в вестибюль спускался, в бар, ну и в туалет заходил.
— Он тоже, между прочим, заходил, — Легионер повернулся к Газарову и вяло погрозил ему пальцем, — а я тебя видел, радость моя.
— Я ходил? Когда? А... Да ну, не помню я, — Газаров отмахнулся, — я играть сел. Так мне повезло сначала, а потом... Впрочем, я слышал, там же взяли сразу кого-то.
— Не кого-то, а Майского, — подсказал Легионер, — а у него, как всегда, полным-полна коробочка. Ну, погорел Сережка теперь. Поделом, а жаль его. Впрочем, это, наверное, он дедка пристукнул. Или Песков.
— А ему-то зачем? — удивился Филипп.
— Так он же маньяк, — Газаров, казалось, тоже заинтересовался предположением собеседника, — все знают, что ваш Песков — маньяк. Его из армии за это поперли. Там история какая-то была темная. Да вы ему в глаза когда-нибудь смотрели, ребята?
— И что? — спросил Филипп.
— Что? То. Ну, ты-то хозяйский сынуля, он перед тобой травой стелется. С тобой он не смеет, — Газа-ров усмехнулся. — А так вообще сучьи у него глаза, Холодные как лед.
— Зато
— Гены. У меня мать — осетинка, — Газаров сладко потянулся, — я горец потомственный. Знаете, какую мне невесту-красавицу троюродный дед в ауле подыскал? Не знаете. Ну ладно, спасибо — выручили, обогрели, обласкали. Как отыграюсь — деньги верну. Слово горца. А теперь мне позвонить надо. Мамочке.
Он легко поднялся, пересек зал и исчез.
— И что, интересно, Эгле его не выгонит? — задумчиво спросил Легионер.
— Она его любит, — ответил Филипп, — прикипела.
— Да, а он об нее стельки вытирает. — Легионер смотрел в пустую чашку с остатками шоколада на дне, словно гадал по этой темно-бордовой гуще. — И что ему от нас было нужно? Зачем его принесло? Денег и завтра мог стрельнуть.
Филипп молча указал глазами на вход — Легионер сидел спиной и не видел нового посетителя, зашедшего с мороза в «Кайо-Коко» в три часа утра.
"Это была женщина. В норковой темно-коричневой шубке и черной фетровой шляпке. Платиновая блондинка с роскошными локонами. Но это был итальянский парик из натурального волоса. Филипп знал это наверняка, потому что узнал эту женщину.
Это была Жанна Марковна Басманюк — пит-босс казино «Красный мак».
Легионер медленно обернулся.
Она подошла к их столику, как и Газаров, села без приглашения, расстегнула шубку, дернула на шее шелковый узорный платок, словно он ее душил Пошарила где-то в недрах шоколадного меха, достала сигареты, зажигалку. Щелкнула, прикурила, затянулась.
Спросила Легионера:
— Как прикажешь все это понимать? А?
— Мне уйти? — спросил Легионера Филипп.
— Как хочешь.
Филипп отошел к барной стойке. Но и там все было слышно. «Кайо-Коко», где по пятницам и выходным проводились латиноамериканские вечеринки, славилось своей акустикой.
— Что это значит? — Тон Жанны Марковны не предвещал ничего хорошего.
— Это значит — все, Жанна, — голос Легионера был тих. И спокоен. Но Филипп чувствовал, что его другу приходится нелегко.
— Что все? Что?
— Все. Конец.
— Нет. Ты... Ты не можешь. Ты так со мной не можешь. Это же... Но почему?
— Потому что так лучше, Жанна.
— Я чем-то тебя обидела?
— Нет, что ты.
— У тебя кто-то есть?
— Нет, пока никого.
— Но тогда что произошло?
— Ничего. Но это все, Жанна.
— Но ты же... — Жанна Марковна глубоко затянулась. Филипп видел, что и ей приходится Нелегко.
Женщины сорока с хвостиком лет всегда были для него загадкой. Казалось, они окутаны тайной. И тайна эта, как их дорогие яркие духи, так и сочится сквозь мелкие, тщательно замаскированные макияжем морщинки в уголках глаз и губ.