Улыбка золотого бога
Шрифт:
Ко всему еще просьба Ивана Алексеевича, данное обещание исполнить все в точности, и золотая статуэтка в лаковом коробе, которую предстояло каким-то образом переправить в Москву.
Яков
Вот и с этой прояснилось. Топа говорила быстро, сбивчиво, то заглядывая в глаза, то, наоборот, отворачиваясь, стесняясь рассказа. Впрочем, здесь с самого начала все было очевидно.
– Что теперь будет? – спросила она и замерла в ожидании ответа. – Меня
– Нет.
– А Мишу?
– Не знаю. – Я соврал, знал, что не посадят, хотя бы потому, что Топочка в жизни не согласится предать брата. А значит, все останется так, как есть.
– Я не хочу больше жить с ним, – доверчиво произнесла она. – Я буду жить здесь. Я ведь имею право, да? На одну шестую дома?
И что ей сказать? Я не ответил ничего, тем более что следовало поспешить, на сегодняшний день оставалось еще несколько нерешенных дел. Один звонок Ленчику, чтобы поторопить, одна поездка в город, чтобы уточнить кой-какие детали.
Это место было злым: серые высотки жались друг к другу грязными боками, крыши щетинились антеннами, тускло блестели окна, воняло дымом и тухлыми яйцами. И запахи, слабые, но отвратительные, вполне гармонично дополняли окружающую действительность. Нужный дом, нужный подъезд, здесь вонь иная – кошачье-человечья, резкая и пробивающая до слез. Нужный этаж, обшарпанная дверь и подпаленная кнопка звонка.
Дребезжащая трель на мгновение взорвала тишину и тут же смолкла. Дверь открыли.
– Че надо? – Женщина, стоявшая на пороге, была пьяна и грязна. Облезло-лилового цвета волосы, распухшее лицо со щелочками глаз, разбитые губы, морщинистая шея с зобом отвисшей кожи. – Че надо, говорю?
Я протянул удостоверение детектива, и женщина, скользнув по нему рассеянным взглядом, поинтересовалась:
– К Митьке? А хрен тебе, а не Митьку! – Скрутив фигу, она попыталась сунуть ее в лицо, но от движения едва не упала. – М-мент поганый!
– Я по поводу Вероники. – Я придержал женщину за локоть и, толкнув обшарпанную дверь, шагнул в коридор. Узкий и грязный, захламленный картонными коробками, пакетами, тряпками, он вонял мочой и кошатиной.
– А кто такая Вероника?! Митька! Опять ты, урод, по бабам… я тебе говорила! Я предупреждала!
Дамочка живо ринулась куда-то в глубь квартиры, тут же донеслись крики, визг, звон разлетающегося стекла, вой…
– Тварь неблагодарная!
– Заткнись, дура! – визгливый фальцет. – Сеструха она!
– Звиняй, мужик, – сказал Митька пятью минутами позже на крохотной кухоньке, все жизненное пространство которой занимала школьная парта, пяток стульев, обшарпанный до невозможности холодильник и три больничные тумбочки. Сам хозяин был невысок, щупловат и умилительно нетрезв.
– Машка ревнивая. Баба, ну чего с нее взять? – философски рассудил Митька, отхлебывая из бутылки, которую при мне же достал из тайника, оборудованного за мусорным ведром. Судя по этикетке, внутри плескался портвейн «Вечерняя заря», судя по запаху – спирт, причем не этиловый.
– Так
– Про сестру расскажи.
– Про Верку?
– Веронику, – на всякий случай уточнил я.
Митька крякнул, отхлебнул из горла и, облизавши губы, буркнул:
– Ну так и говорю, про Верку.
– Верка твоя – тварюка неблагодарная! – взвизгнула давешняя дамочка, но на кухню высунуться не решилась.
– Сама такая! Сеструху не трожь!
– А я говорю – тварь! Была б сестрой, небось позаботилась бы, а она – хвостом фьють и умотала, шалавища!
– Дура баба, – беззлобно заметил Митька. – Завидует.
– Кто завидует? Я завидую?! – Машка протиснулась на кухню и обутой в тапку ногой пнула мусорное ведро. Оно подпрыгнуло, но не перевернулось, только внутри жалобно звякнули пустые бутылки. – Она хоть раз, хоть разочек тебя навестила? Пришла? Сказала, возьми, дорогой братик, денежку, полечись? Другие-то о родичах заботятся, а Митенька – сиротка, – она обняла его, погладила по плешивой голове. – Никому-то, кроме меня, не нужен… помрет завтра, как хоронить?
– Цыц, дура! Иди вон… в магазин сходи. Мужик, может, того, за встречу? С хорошим-то человеком и посидеть бы по-хорошему?
Во взгляде читалось сомнение – гадал, дам или не дам на бутылку. Дам, сугубо ради того, чтоб поговорить спокойно. Предложенные деньги Машка приняла с достоинством, даже поинтересовалась, чего брать. Потом, так же неторопливо, видимо опасаясь пропустить интересное, собиралась, Митька же молча дохлебывал портвейн и сожительницу не поторапливал. Только когда громко хлопнула входная дверь, важно произнес:
– Ты, мужик, правильно сделал, что бабу спровадил. Машка-то огонь, помолчать не могет. За то и люблю. Любовь – она ж самое главное в жизни.
Я согласился.
– А что про Верку, тут она права… да… была у меня сестра, и не стало сестры. Вот чего с людями деньги творят! А ведь я ее, махонькую, вот такусенькую, – Митька приподнял ладонь вровень с партой, – в школу водил, учиться помогал… а оно вон-то как… выросла и все, сгинула.
– Когда сгинула?
– Давно… ох давно… замуж вышла… за богатого… за старого и богатого, – уточнил Митька, всхлипывая. – Продалася… я к ней по-хорошему пришел, одолжиться, а она вон выставила. Родного брата!
Эти пьяные излияния были совершенно бессмысленны, даже начал жалеть, что пришел сюда. Впрочем, в теорию вполне укладывалось.
– Но ниче, отлились кошке мышкины слезки! Бросил ее хахель, выпнул, шалавищу… я ей тогда знаете чего сказал?
– Чего?
– А то и сказал, – Митька ударил рукой в грудь. – Берись, Верка, за ум. Выучись. На продавщицу. Работать иди. А она мне – не твоего ума дело… и что? Чем все кончилося? Шалавой стала… по рукам пошла. Мне все мужики во дворе говорят, Митька, мы тя уважаем, но сеструха твоя – шалава и шалавник держит. Чужим передком копеечку гребет… беззаконная. Я бы ей сам в глаза плюнул, если б увидел.