Улыбка зверя
Шрифт:
— Братцы, я! Следующий — я! Я буду следующий!..
Человек этот, впрочем, на поверку оказался отчасти нетрезв и, получив от бдительного охранника короткий резаный удар по шее, утробно вякнул, закатил под лоб глаза и рухнул в сухую пыльную траву подле церковной ограды, не выказывая больше никаких признаков жизни.
Снова зазвучал духовой оркестр, отрабатывая свой гонорар, и процессия под ехидные реплики толпы медленно двинулась к кладбищу.
ПРОЗОРОВ
Грохот взрыва, произошедшего у храма на Соборной площади, долетел и до улицы
Теперь же, подходя к дому, Иван Васильевич, еще издалека увидев во дворе дядьку Жоржа, с трудом признал в этом хмуром старике бодрого и деятельного прапорщика из своей далекой молодости. Что-то лошадиное появилось в фигуре дядьки Жоржа, и нынешний его понурый облик вполне соотносился с ругательным определением “сивый мерин”. Был он худ, жилист, сутул, ходил по двору, опустив длинные руки вдоль тела и, точно отбиваясь от мух, помахивал большой костистой головой, на которой топырились коротко стриженые седые волосы. Одет — в засаленные штаны с пузырями на коленях, в кирзовые сапоги с подвернутыми голенищами и в старую латанную гимнастерку.
— Дядя Жорж, — тихо позвал с улицы Прозоров.
Старик поднял голову, медленно подошел к калитке. Прозоров, как завороженный, разглядывал его нахмуренный лоб, густые брови, грубый пористый нос, толстые губы, которые, казалось, с трудом сходились, обнажая тусклый ряд железных зубов. Когда он заговорил, зубы эти выступили вперед, и Прозорову почудилось, что он слышит, как с железным звуком постукивают они друг о дружку.
— Ну проходи в дом, Ваня, — отпирая калитку, сказал дядька Жорж таким равнодушным и обыденным тоном, точно и не пролегало между ним и пасынком тридцати с лишним лет разлуки. — Рассказывай, что с тобой стряслось? Ты, брат, точно из психушки сбежал…
Прозоров молча вошел в дом.
Как бы хорошо ни вел домашнее хозяйство одинокий мужчина, какими бы талантами домоводства ни обладал, все равно отсутствие женщины в доме чувствуется посторонними людьми с первого же взгляда. Прибранный и ухоженный дом холостяка кажется холодным и пустым. Даже если женщина неряха и неумеха, каким-то непостижимым образом, одним своим существованием, она вносит в дом тепло и жизнь. Все смотрится веселее и добрее. Недаром многие русские сказки начинаются уютной фразой “Жили-были дед да баба…” Собственно говоря, даже и каждодневная семейная брань являет собой лучшее подтверждение тому, что жизнь продолжается, что дерево плодоносит… А вот жилище холостяка, особенно старого холостяка, всегда таит в себе что-то крайне печальное.
— Садись, Ваня, рассказывай. Где был, что повидал?
— Повидал, дядя Жора, многое, — сказал Прозоров, опустившись на табуретку. — Такого навидался, что впору действительно в психушку обратиться… Ты брата давно видел?
— Андрея, что ли? Был у меня с полгода назад, зимой… То десять лет носа не казал, а тут явился. Денег в долг просил, а откуда у меня деньги, сам посуди?.. Прогнал я его.
— Убили Андрея, — сказал Прозоров отчужденно. — И Ленку убили, и Верочку. Вчера вечером. Сожгли вместе с домом…
В лице дядьки
— Ты что, не расслышал, что ли? — испытующе поглядев на него, спросил Прозоров.
— Царство небесное, вечный покой, — проговорил тот ровным голосом. — Все там будем. А Ленка это жена его, что ли?
— Жена.
— Верка, внучка, стало быть… Сколько же ей? Лет десять, должно… Так я ее и не видел ни разу. Убили, стало быть… Озоруют ребята…
Прозоров не выдержал, вскочил с табуретки, принявшись нервно расхаживать по комнате.
— Сына твоего убили, а ты — “озоруют ребята”! — вскричал он, срываясь. — Делать что-то надо, а ты сидишь как камень! Я видел их, запомнил всех… Одного Ферапонтом зовут.
— Ферапонтом? — дядька Жорж вскинул голову. — Так это, значит, “ферапонтовцы”! Что ж ты тут сделаешь? Ничего ты не сделаешь, Ваня. Система…
— Какая еще система… — Прозоров затравленно усмехнулся. — Ты же когда-то в другую Систему верил… — Он вдруг запнулся, уяснив, что ведь когда-то христолюбивое российское крестьянство с легкостью подчинило себя тем, кто в считанные годы, не встречая практически никакого сопротивления, превратил православные храмы в коровники и картофельные склады.
— Наше дело маленькое, — прогудел старик. — А ты… Ты горячку не пори, крепко подумай, прежде чем шум поднимать…
— Я к Колдунову пойду, к мэру… — сказал Прозоров устало. — Все-таки дружок детства…
— Чего-то не помню такого… — вскинул брови старик.
— Одно лето еще мальчишками с ним провели, — пояснил Прозоров. — Должен помочь…
— Как же, — неопределенно хмыкнул дядька Жорж.
— У тебя выпить есть что-нибудь? — внезапно спросил Прозоров, снова почувствовав, как нервная дрожь волной проходит по спине. — Деньги у меня имеются, не волнуйся…
— Ну, коли имеются…
Спустя минуту на столе появилась бутылка самогона, грибы, кусок хлеба. Прозоров налил себе полстакана и, не дожидаясь дядьки Жоржа, молча выпил. Отдышавшись, спросил:
— Поэт жив еще?
— Жив, собака, — равнодушно сказал дядька Жорж и тоже выпил.
Все эти годы соседом отставного прапорщика был бранчливый старик Ожгибесов. Печальной особенностью старика было то, что он враждовал со всей улицей, да и вообще считался помешанным, что, в общем, соответствовало истине. У него была какая-то сложная психическая болезнь, со своим ученым названием, но все соседи называли его “поэтом”, поскольку одним из проявлений этой душевной хвори являлось неудержимое стремление к писанию слов и подыскиванию случайных созвучий.
Как-то, подойдя к маленькому Ване, Поэт сказал многозначительно и раздельно:
— Революция — рёв о Люции. Чуешь, отрок? Люцию расстреляли чекисты, а муж ревет. Помни!
Это, казалось бы, совершенно нелепое разъяснение по закону многих дурацких фраз накрепко въелось в сознание Прозорова, и спустя годы иногда всплывало из неведомых глубин, начиная неотвязно крутиться в голове в самые неподходящие минуты.
Поэта любили пчелы и птицы, и когда он, бывало, ползая на четвереньках по картофельным бороздам, рвал сурепку, на плечи к нему садился петух, косил круглым глазом, утробно воркотал и время от времени, не слезая со спины, склевывал с ботвы колорадского жука.