Улыбнись мне, Артур Эдинброг

Крейн Антонина

Каждый вечер на закате я выходила в поле и долго, пристально смотрела на блестящую кромку Жемчужного моря. Иногда мне чудилась мужская фигура вдали, и тогда я вскрикивала и неверяще бросалась вперёд. Но раз за разом это оказывался то мираж, то какой-нибудь из заблудших селян.

— Он не вернётся, — с этими словами я скреблась в комнату к Борису. — Слишком много времени прошло. Он не вернётся…

Финансист шумно вздыхал, швырял в меня шерстяным пледом и до утра сидел со мной, болтая какую-нибудь оптимистично-зажигательную чушь.

— Вернётся. Он просто держит паузу, чтобы получилось эффектнее. Ты же знаешь: он тот ещё выпендрёжник.

— Но

что он может делать так долго, если победил Тварей?.. Он же знает, в каком мы мире. Почему. — я сглатывала слёзы. — Почему он не приходит, Бор, если жив?

— В этом мире около двух десятков стран, как я выяснил из энциклопедии. Поди каждую обойди.

— Тоже верно. Но. Чёрт! Всё-таки нет ничего хуже незнания!..

— М-да? То есть ты бы предпочла сейчас выяснить, что он мёртв, а не жить с надеждой? — беспощадно предлагал землянин, и меня передёргивало. — Ну, Вилка, прекращай уже. Он же сказал: наберитесь терпения. Да и вообще: у него ведь кот! А те, кто с котиками, не гибнут. Это же аксиома, м-м? Если не Артур, то сам Уорхол там всех уже раскидал, зуб даю. Правой лапкой. Потом левой. И хвостом по щам. Ну что ты, Вилка. Будет. Не плачь.

Но я всё-таки плакала. Постепенно от веры моей не осталось ни долбаного гроша.

Однажды после очередного такого разговора, когда Бор, устав играть в няньку, уютно вырубился прямо на полу возле Скорбного Кресла, я тихонько пошла на кухню.

Рассвет ещё только примеривался и разминался: солнце пока не выползло из-за холмов, но красная кромка уже подсветила изумрудную синусоиду холмистого горизонта. Я босыми ногами прошлёпала к холодильнику (на магической тяге) и вытащила оттуда крынку с местным аналогом кефира. А потом вместе со своей нехитрой тарой решила пойти на улицу — сесть под деревом и смотреть, как вновь рождается день.

Наш девяносто третий день в Лайонассе.

В груди у меня что-то горестно ёкнуло… Я старалась не слушать подобных ударов своего печального сердца: я боялась, что у меня всё-таки есть пресловутая интуиция, и эти провалы ритма сердечной мышцы означают что-нибудь плохое. Например, что мой, фамильярий, хозяин мёртв.

А в этот раз сердце совсем уж бесчинствовало. Трепыхалось, как птица, свихнувшаяся по весне. Плохой знак.

Тревожный.

— Чёрт, — прикусила губу я, потёрла грудь и распахнула дверь из кухни во двор.

И в следующий момент сердце ударилось одновременно со всей мной: оно об грудину, а я — об косяк. Потому что стоило двери открыться, как мне под ноги бросилось что-то серое и пушистое.

Я охнула, пытаясь вернуть потерянное равновесие. Я ещё не выучила все виды местных животных, и в первый момент мне показалось, что на меня кинулось эдакое ожившее перекати-поле.

Но потом перекати-поле сказало:

— Мяуууу!!!!

И тогда я выронила крынку.

Потому что я слышала эти самоуверенные «мявы» очень много раз. Аж в двух мирах — узнаваемы до неприличия.

Ту-дух. Ту-дух. Ту-дух.

— Уорхол!! — взвизгнула я, падая на колени, стискивая кота в руках и вертя его туда-сюда, чтобы окончательно убедиться в его реальности.

— Мррр! — возмутился Уор, которого я интересовала куда меньше аппетитной лужицы кефира.

А до меня вдруг дошло, что сам по себе мой котик точно не умеет ходить между мирами. Хоть что-то — а лучше кто-то (тут всё внутри окоченело, испугавшись ложной надежды) — должно было ему помочь.

Я выпустила кота и, выбежав на крыльцо, завертела головой,

щурясь и ёжась на прохладном рассветном ветру. Ферма была безмолвна и спокойна, пугало на пшеничном поле улыбалось слегка жутковатой улыбкой, а розоватое, пока ещё тёмное море на западе чинно белело пеной.

— Артур?.. — шёпотом спросила я.

Но так меня не услышал бы даже кот.

— Артур? — погромче, но всё равно недостаточно убедительно.

И тут что-то буквально заставило меня резко повернуться направо, туда, где над бесконечными тилирийскими холмами разгоралось алое зарево. И в его тревожном свечении чётко виднелся силуэт — пижонски приодетый молодой мужчина с встрёпанными волосами, которые он то и дело машинально поправлял.

— Артур! — взвизгнула я во весь голос и побежала навстречу — босиком по ледяной росистой траве, вместе с ветром и отступающим в ночь туманом.

Он обернулся на крик.

На мгновение он будто бы засомневался, не уверенный в том, что это действительно я, а если я, то не убью ли я его, часом? Но потом тоже сорвался мне навстречу, уже улыбаясь и чуть виновато — и одновременно гордо — вскинув брови: ну? Я же говорил, что справлюсь, не правда ли?

Он бежал всё быстрее.

Быстрее.

Быстрее.

Быстрее.

Привет.

Мы не то чтобы встретились — мы буквально столкнулись на гребне холма, заросшем клевером и ромашками. Я с разбегу врезалась Эдинброгу в грудь, и он от неожиданности закашлялся, а потом приподнял меня и закружил в лучших традициях голливудских фильмов — это так глупо смотрелось в кино, но оказалось так радостно в жизни.

— Как ты мог?! — бормотала я, боясь расцепить объятия — а вдруг он снова исчезнет? — Как ты мог нас бросить?!

— Я же сказал, — его медовые глаза улыбались. — Есть вещи, которые надо делать только в одиночку… Так получается намного лучше.

— Тогда будь добр огласить весь список, чтобы я была готова, знаешь ли! — Я захлёбывалась возмущением. — А то завтра утром проснусь, а ты опять свалил — дескать, завтракать тоже надо только в одиночестве…

Он рассмеялся. Господи, я и забыла, какой у него восхитительный смех.

— Нет, — сощурился Эдинброг. — Думаю, спасением мира тот список, в принципе, и заканчивается.

— Значит, ты спас их?

— Конечно, спас. Мы же вроде расстались на том, что ты в этом и не сомневалась, а?

— Ага, вот только мы расстались три месяца назад! Чем ты вообще занимался всё это время?!

— Сначала выздоравливал после битвы — меня всё-таки потрепали. Нет! Не делай такие страшные глаза, Вилка: я рад, что тебя не было рядом во время боя, потому что иначе я бы спасал тебя, а не себя, и сам точно окочурился бы в процессе. А так — сплёл формулу, получил комплект боевых ранений, мирно полежал в догорающих развалинах столицы. Там меня нашел Ойгонхарт — его привели в чувство стрелы Каприза, пропитанные транквилизаторами, и, оклемавшись, мастер-дракон поспешил на помощь. Он доставил меня в Форван, и там меня после некоторых трудностей смогли привести в чувство. Каприз тоже остался жив, здоров и потом даже умудрился прийти ко мне в лазарет с целью от души меня обругать — без особой причины, просто по усвоенной некогда привычке. Мы чуть не подрались, но потом вполне мило попрощались. Ну, если фразы вроде «Эдинброг, катись в свою преисподнюю поскорее, пока тебя не взяли под стражу» и «Надеюсь, однажды кто-нибудь всё-таки вправит тебе мозги, раз мне это так и не удалось» можно считать милыми.