Умирать — в крайнем случае
Шрифт:
— Вы, кажется, считаете, что эконом куда выше швейцара?
— Именно. Это опять-таки интимные подробности, но позвольте вас поставить в известность, что у меня высшее образование, я знаю три языка и в швейцары не пойду даже к вам, при всей моей признательности.
— Бросьте лицемерить, — все так же спокойно говорит рыжий, — я уже сказал, что не нуждаюсь в благодарности. Но апломб у вас не по рангу.
— Вы упорно толкаете меня на путь исповеди. Если я стал каптенармусом, то потому, что толковый человек на такой должности может иметь
— Понимаю, друг мой, понимаю, — кивает хозяин. — Откровенно говоря, я сразу понял, что хотя драться вы и не умеете, зато не лишены иных талантов. Но я не могу предложить вам место, где можно воровать с большой прибылью. Не то что не хочу, а не могу. У меня таких мест просто нет.
Я апатично молчу, будто не слышу, и он добродушно осведомляется:
— Надеюсь, я вас не огорчил?
— Вовсе нет. Но и вы вряд ли огорчены моим отказом. При нынешнем уровне безработицы место швейцара будет пустовать недолго.
— Вы угадали. Если меня что-то беспокоит, то только ваша участь.
Надо бы поинтересоваться, с каких пор моя скромная персона занимает такое место, мало ему других забот, что ли, но вопрос кажется мне нетактичным, и я замечаю:
— Мою участь будет решать посольство.
— Да, конечно, — энергично отзывается рыжий, будто он только теперь сообразил, что существует посольство. — Но я должен вас предупредить, что до него не так просто добраться…
— Вы знаете адрес?
— Примерно… Но это неважно. Важно другое: путь от моей конторы до вашего посольства не близкий, и на этом пути всякое может случиться с человеком, у которого нет даже паспорта…
— И все-таки я готов рискнуть.
Он лениво встает с кресла и отходит к столу.
— Вы хорошо представляете себе размеры этого риска?
— Может быть, не совсем, — признаюсь я. — Но стоит ли раньше времени дрожать от страха, если другого выхода у меня все равно нет?
И поскольку аудиенция явно окончена, я тоже поднимаюсь с удобного кресла.
— В таком случае ступайте в посольство, — добродушно советует хозяин. — Да-да, ступайте! И да хранит вас бог!
В знак прощанья он поднимает руку, я вежливо киваю и направляюсь к двери, отмечая на ходу, что чувствую себя куда лучше. Порция виски, пара сигарет и отдых в удобном кресле заметно подняли мое настроение. Уверенным шагом я покидаю кабинет. И попадаю в лапы горилл. Наверное, они предупреждены звонком шефа, потому что поджидают меня в коридоре и подхватывают под руки.
— Вниз, ребятки, вниз! — добродушно рычит шеф за моей спиной. — Чтобы на лестнице не было крови!
Снова вакса, еще гуще и чернее, чем прежде. Она такая липкая, что мне уже не выплыть на поверхность.
И снова боли всех разновидностей по всему телу, с головы до пят, будто меня превратили в кашу, а потом эту кашу нарезали на куски. Куски боли, сплетение боли, энциклопедия
Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся. Но я отбивался зверски и, кажется, нанес противнику немалый, хотя и частичный, урон, несмотря на его численное превосходство, и заплатил за это с лихвой.
Два сломанных носа, расцарапанная щека, растоптанный живот и еще пара очков в мою пользу — отнюдь не плод увлечения спортом и не стихийная жажда мести. В моей профессии для такой жажды нет места, она исключается. Если надо, получаешь удары и наносишь удары; тут вопрос не страсти, а чисто деловых отношений. И как раз с точки зрения деловых отношений эта парочка горилл и их добродушный шеф должны понять, что имеют дело не с куском пластилина, а с довольно твердым орешком. И сделать выводы.
Но твердый-то орешек, кажется, раздавили в пыль. Я так прочно увяз в ваксе, что, пожалуй, уже никогда не открою глаз и не увижу света. Единственное свидетельство того, что я еще жив, — страдание.
Вообще признаки жизни, насколько они имеются, сосредоточены внутри меня. Это виды боли. Проходит время, много времени, неделя или год, пока я начинаю различать признаки жизни рядом с собой. Это голоса, раздающиеся где-то в вышине.
— На этот раз не выплывет…
— Выплывет, не бойся. Не сунешь гаду свинцовую пломбу — обязательно выплывет.
— Не выплывет, Ал. Он готов.
— Выплывет, Боб. Что гад, что собака, одинаково живучи.
Через неделю — или через год? — я начинаю понимать, что второй голос был ближе к истине: кажется, я в самом деле возвращаюсь к жизни, потому что ощущения, то есть разновидности боли, становятся отчетливее. Лицо так отекло, что я не могу как следует открыть глаза, но все-таки ясно: глаза пока на месте.
Наверное, я подаю признаки жизни в неподходящий момент, над моей головой тут же разгорается уже знакомый спор: выкинуть меня или дать еще немного разжиреть. А еще через несколько дней наступает следующий этап.
— Это уже нахальство, сэр! — заявляет рослый Ал, появляясь в дверях. — Мы вам не лакеи! Извольте ополоснуть рожу и одеться — вас ждет шеф.
Я подчиняюсь. Но на этот раз операция «подъем» затягивается. У меня так кружится голова, что я не могу встать, а когда все-таки встаю, тут же грохаюсь на пол.
— Не валяйте дурака! — рычит горилла, подхватывая меня мощными лапами. — Слышите, вас требует к себе шеф!
В конце концов мне каким-то образом удается встать на ноги и даже сделать несколько шагов, держась за стенку. Холодная вода освежает меня. Бросив беглый взгляд в зеркало, я вижу обезображенное лицо с потухшим взглядом и жесткой трехнедельной щетиной. Не мое лицо. Возвращаюсь к матрацу и приступаю к мучительной процедуре одевания.