Умирающий изнутри
Шрифт:
Она нашлась, рыбка в аквариуме, вполне привлекательная замужняя дама лет двадцати пяти, бездетная, чей муж, преподававший в Коламбия, проявлял к своей докторской степени, очевидно, больший интерес, чем к жене. Каждую ночь он ставил опыты в Бутлеровской лаборатории и приходил домой очень поздно, совершенно измотанный, раздражительный и бессильный. Я привел ее к себе и провел два часа, слушая историю ее жизни. В итоге я сумел ее трахнуть, но почти сразу кончил. Да, я не блеснул. Когда, проводив ее, я вернулся домой, зазвонил телефон. Пэм.
— Я узнала кое-что о Тони, — сообщила она,
Ревность, отчаяние, унижение, агония.
— У какого Боба?
— Ларкина. Тот самый декоратор, о котором она всегда говорит.
— Не мне.
— Один из ее старых друзей. Они очень близки. Думаю, он подцепил ее, когда она еще училась в колледже. — Длинная пауза. Затем Пэм успокаивающе сказала мне: — О, успокойся, Дэйв, расслабься! Он — гей! Для нее он просто отец-исповедник. Когда ей плохо, она идет к нему.
— Понимаю.
— А вы что, расстались?
— Не уверен. Но предполагаю, что да. Не знаю.
— Я могу чем-нибудь помочь? — И это Пэм, которая, как я думал, всегда рассматривала меня как человека, оказывающего на Тони разрушительное влияние.
— Дай мне его телефон, — попросил я.
Я позвонил. Телефон звонил и звонил. Наконец Боб Ларкин снял трубку.
Гей, ладно, сладкий тенор, не очень отличавшийся от голоса Тедди-с-работы.
Кто их учит говорить с той интонацией? Я спросил, есть ли там Тони.
— Кто ее спрашивает? — настороженный голос.
Я объяснил. Он попросил меня подождать и, прикрыв рукой трубку, он около минуты переговаривался с ней. Наконец он сказал, что Тони там, но очень устала, отдыхает и не хочет говорить со мной прямо сейчас.
— Это срочно. Пожалуйста, скажите ей, что это срочно.
Еще одно совещание. Тот же ответ. Он терпеливо предложил мне перезвонить через два-три дня. Я начал уламывать его, ныть, упрашивать. В середине этого совсем не героического представления телефон вдруг перешел в другие руки и голос Тони произнес:
— Зачем ты звонишь?
— Мне кажется, это понятно. Я хочу, чтобы ты вернулась.
— Не могу.
Она не сказала: я не вернусь. Она сказала: не могу.
— Не скажешь ли почему?
— Нет.
— Ты даже записки не оставила. Ни слова объяснения. Ты убежала так стремительно.
— Извини, Дэвид.
— Потому что во время своего путешествия, ты кое-что поняла во мне, да?
— Давай не будем об этом. Все кончено.
— Я не хочу, чтобы все было кончено.
— Я хочу.
Я хочу. Словно огромные ворота захлопнулись прямо перед моим носом. Но я не собирался позволять ей бросить дом. Я сказал, что она оставила у меня свои вещи, книги, одежду. Ложь: она забрала все подчистую. Но мои слова звучали убедительно и она начала думать, что это могло быть правдой. Я предложил принести ей вещи прямо сейчас. Она не хотела, чтобы я приходил.
Она сказала, что предпочла бы вообще больше не видеть меня. Так было бы лучше. Но в ее голосе не хватало убедительности — он звучал слишком высоко и гнусаво, чем когда она говорила искреннее. Я знал, что она еще любит меня: даже после лесного пожара выживают обгоревшие деревья и весной зеленеют
— Ладно, — согласилась она. — Заходи. Но ты зря потратишь время.
Было уже около полуночи. Летний воздух, чистый и немного липкий, намекал на возможный дождь. Звезд на небе не видно. Я стремительно несся через весь город, потрясенный горечью разбитой любви. Квартира Ларкина находилась на девятом этаже громадной башни из белого кирпича в дальнем конце улицы. Встретив меня, он нежно и с сожалением улыбнулся мне, словно говоря: несчастный ублюдок, тебя ранили, ты истекаешь кровью и снова лезешь на рожон. Ему было около тридцати, коренастый мужчина с мальчишеским лицом, длинными, неуправляемыми, вьющимися каштановыми волосами и широкими неровными зубами. Он излучал тепло, симпатию и доброту. Я понял, почему Тони бросилась к нему.
— Она в гостиной, — сразу сказал он. — Налево.
Квартира была просторна и безупречна. По стенам плясали цветные пятна, в шкафах с подсветкой выставлены предметы искусства доколумбовой эпохи, странные африканские маски, хромированная мебель — невероятная квартира, вроде тех, фотографии которых помещают в журнале "Санди Таймс". Гостиная была сердцевиной всего зрелища — огромная комната с белыми стенами и длинным изогнутым окном, из которого открывалась великолепная панорама Куинса через Ист-ривер. Тони сидела в дальнем конце комнаты, у окна, на квадратной кушетке, обитой темно-синим с золотом. Она была одета в старую, неряшливую одежду, странно контрастирующую с царившим вокруг великолепием: изъеденный молью красный свитер, который был мне противен, короткая черная юбка, темные чулки. Она резко откинулась назад, облокотившись на локоть и неуклюже выставила ноги. Эта поза делала ее костлявой и непривлекательной.
В ее руке дымилась сигарета, а пепельница перед ней была полна окурков.
Глаза ее затуманились. Длинные волосы спутались. Когда я шел к ней, она даже не шелохнулась. От нее исходила такая враждебность, что я замер в двадцати футах от нее.
— Где же вещи, которые ты принес? — спросила она.
— Там ничего не было. Я сказал это, чтобы иметь повод увидеть тебя.
— Я так и думала.
— Что случилось, Тони?
— Не спрашивай. Только не спрашивай. — Ее голос понизился до горького хрипловатого контральто. — Тебе вообще не нужно было приходить.
— Если бы ты сказала, что я сделал…
— Ты пытался причинить мне боль, — ответила она. — Ты хотел обломать меня. — Она затушила сигарету и медленно зажгла новую. Ее хмурые, опущенные глаза не желали встречаться с моими. — Я поняла наконец, что ты — мой враг и мне нужно спасаться. Поэтому я собрала вещи и смылась.
— Твой враг? Ты же знаешь, что это неправда.
— Как странно, — произнесла она. — Я не поняла, что случилось. Я говорила со многими людьми, которые употребляют наркотик и они тоже не могут понять. Такое впечатление, Дэвид, что наши разумы соединились.