Умница, красавица
Шрифт:
– Какой Бог?! Какой еще Бог?! Кто тебя учит этой херне?! Я тебя выпорю!.. Я тебя в военное училище, я!.. – завизжал Головин.
Черт возьми! Никому еще не удавалось вывести его из себя настолько, чтобы он визжал, сквернословил и грозил выпороть собеседника.
Алексей Юрьевич пытался говорить с Антошей на его языке, специально подготовился, почитал о сфексах в энциклопедии. И заодно поинтересовался – где, по мнению сына, место Бога в процессе эволюции? Нет, конечно, дарвинизм давно уже подвергается справедливой критике… Для качественного изменения мельчайшего органа необходимо огромное
– Человек или даже животное сам рождается, а Бог выбирает, кто сильный, а кто нет, – Антоша смотрел не на отца, а в сторону, не понимая, всерьез ли с ним разговаривают. – Я читал про инопланетян, у которых нет чувств, они просто существуют. Не смеются, не смотрят картины, только строят дома, усиляют империю.
– Усиливают. И что?
– Но мы же с чувствами и любим картины… Кто же, как не Бог, создал в нас чувство прекрасного?.. – стесняясь, проговорил Антоша.
– Ага, нелогично получается, – радостно вцепился Головин, – где у тебя причина, а где следствие?..
…Оказалось любопытно. Однажды мальчик посмотрел на него так доверчиво, что Алексей Юрьевич даже стал находить некоторую приятность в выполнении долга, и хотя сын был, конечно, НЕ ТО, тем интереснее вырисовывалась задача – вылепить из этого «не то» человека.
О школьном походе в Хибины на весенних каникулах Антоша обмолвился случайно, как о чем-то незначащем, лично к нему не имеющем никакого отношения. Зато Алексей Юрьевич тут же вцепился в поход, как бульдог, не разжимая челюсти, – вот оно, то, что поможет ему сделать из Антоши человека.
– А может быть, толстых в поход не берут, – туманно сказал Антоша.
Алексей Юрьевич насупился и поджал губы.
– А может быть, и берут, – исправился Антоша.
– Я еще сделаю из тебя человека, – пообещал Головин.
– Я уже, – скромно заметил Антоша.
– Пока нет. А после похода я куплю тебе эту твою… «Жизнь насекомых».
– А можно сначала «Жизнь насекомых»? – оживился Антоша.
– Э-э… Утром деньги, вечером стулья, – глубокомысленно изрек Алексей Юрьевич.
Антоша тоскливо поглядел на свою кровать – под подушкой у него лежал Брем, три тома, он уже предвкушал, как будет все каникулы читать и рассматривать картинки. Но отец выглядел таким… несчастливым. Таким странным, как будто он теперь в чем-то от Антоши зависел.
Интерес Алексея Юрьевича к сыну возрастал по мере накопления в квартире на Таврической необходимых для похода вещей. Алексей Юрьевич, словно мальчик, играл в игрушки – выбирал оборудование и одежду по спортивным каталогам, обзванивал магазины, покупал, менял.
Им были куплены: лыжи двух типов, с насечкой и без, палатки двуслойные – для всей группы и шатер на пятнадцать человек… Для сына Алексей Юрьевич приобрел комбинезон с внутренней
Головин примерял, крутил – для Антоши, а Антоша примерял, крутился – для Алексея Юрьевича…
Алексей Юрьевич не стал просить Диккенса присмотреть за полноватым нетренированным Антошей – в этом не было необходимости, он и без того присмотрит. Список купленного им для всей группы Головин передал Диккенсу через Антошу. Сам он в контакт с Диккенсом не входил – говорил себе, что все как-то недосуг. Диккенс через Антошу передал Головину спасибо.
Каждый Иван Иваныч кому-то Ванечка, и Алексей Юрьевич Головин, воспринимаемый людьми как серого цвета предмет в пространстве, с его ранней лысиной и прилично, в меру оттопыренными ушами и носом уточкой, был маленький нежно любимый Алик – для мамы.
Папа Алика рано умер, осталась мама, родных у них не было, только Броня, наезжавшая нечасто, раз в несколько лет. Но Алик Головин не был ребенком из неполной семьи. У него была мама, она же еврейский папа.
Валечка была полурусская-полуполька, а в ее муже, отце Алика, наряду с другими была и еврейская кровь. Валечка не раз слышала от Брони странную фразу: «Еврейский папа та-ак любит своих детей». Это казалось ей слегка неприличным: что же, другие люди, неевреи, не та-ак любят своих детей? Что же, они вообще их недолюбливают?..
Когда отец Алика умер, на сочувственные вопросы, как они теперь будут жить вдвоем – имелось в виду материально, – Валечка отвечала: «Если Бог дает детей, он дает и на детей». У Валечки был легкий счастливый характер, поэтому она не чувствовала какую-то уж совсем необъятную ответственность перед сыном, а легко, почти в шутку задумалась, и среди прочих ей пришла в голову и такая мысль: а нет ли все-таки чего-то особенного в этой любви еврейского папы, которой ее Алик оказался лишен, и не может ли она это восполнить.
Первое, что сделала Валечка в качестве еврейского папы, – бросила ради Алика малооплачиваемую инженерскую службу в НИИ, в которой ее особенно привлекала возможность петь в институтском хоре, а Валечка очень любила петь, и приобрела непрестижную, неловкую для человека с высшим образованием специальность – мастер-парикмахер. Кто-то из друзей покойного мужа устроил Валечку в приличное место – в салон на Невском.
Клиенты салона удивлялись ее хорошим манерам, тактичности, шептались – парикмахерша, а такая интеллигентная, и все журналы читала, и все спектакли смотрела. Прежде Валечке нравилось быть инженером, но она нисколько не была жертвой, ей нравилось стричь и причесывать, как понравилось бы все, что она делала для своего мальчика. Вот только делать химическую завивку Валечка не любила из-за аллергии на перекись, но делала, и даже за других мастеров, тех, у которых тоже была аллергия, – «химия» оплачивалась лучше, чем стрижка.