Умрем, как жили
Шрифт:
Тот ворвался в застекленный закуток начальника станции. Гельд едва поспевал за своим шефом.
— Вы, идиот, понимаете, что делаете? — заорал Шварцвальд. — Вас надо расстрелять!
— Может, хотя бы посмотрите, что случилось?! — спокойно сказал Морозов, вставая из-за стола навстречу гостю.
— Я, конечно, посмотрю, — остывая, но еще повышенным тоном продолжал Шварцвальд. — Но вам придется дать ответ господину оберштурмбаннфюреру Молю. Вы, кажется, с ним уже имели одну неприятную беседу за картами?! Думаю, эта будет хуже!
— Ладно, пойдемте в зал, я покажу,
— Вы действительно не знаете?
— Действительно.
— Только что начали передавать историческую речь фюрера, и вдруг отказала электростанция! Не кажется ли вам это подозрительным?!
— Я не знал, что выступает фюрер. В работе на благо рейха у меня хватает проблем с этими старыми машинами…
— Да, я знаю, как вы много работаете, но это вас не оправдывает! Не каждый день фюрер выступает с программной речью в канун взятия Москвы!
Они вошли в агрегатный зал. Шварцвальд потянул носом, ловя кисловатый запах оплавившегося металла. Вокруг основного генератора кипела работа. Перепуганный мастер, время от времени кланяясь в сторону, громче, чем следовало, отдавал команды.
— Сколько они будут работать?
— Это можно сказать, лишь точно установив размеры повреждений.
— Кто повредил?
— Я не точно выразился по-немецки. Наверно, следовало сказать «причины поломки».
— Хорошо, хорошо! И все-таки вам придется поехать со мной к оберштурмбаннфюреру и дать письменные объяснения. Я буду с вами и постараюсь смягчить его гнев.
Шварцвальд уже не тянул носом, а воротил его в сторону двери — запах явно раздражал коменданта. Он начал пятиться из зала.
— Прошу со мной, герр Морозоф!
— Придется оставить заместителя, чтобы он растянул ремонт суток на трое, и тогда нельзя будет послушать новую речь Гитлера уже после падения Москвы?!
Шварцвальд подозрительно взглянул на Морозова, пытаясь по виду определить, насколько тот серьезен.
— Ну и шуточки, герр Морозоф! Думаю, по вас давно плачет гестапо. Никак не могу в вас разобраться…
— А что разбираться?! Я привык оценивать людей не по словам, которые они произносят громко, а по делам, которые делают профессионально и спокойно.
Они вышли. Машина коменданта ждала внизу. За ней стоял грузовик, в кузове которого сидело с десяток солдат. Морозов усмехнулся.
— Не много ли для одного бедного начальника электростанции?!
Шварцвальд покраснел и отвернулся. Так молча они и въехали во двор бывшей гостиницы «Москва».
Старинная керосиновая лампа чадила нещадно, и Семен Семенович Черноморцев все никак не мог ее отрегулировать. Он периодически снимал стекло и резал ножницами фитиль, но, как только устанавливал стекло на место, чадный столбик дыма тянулся по-прежнему.
Пьяный Гельд тупым, бессмысленным взглядом смотрел на тщетные попытки «организовать» свет.
— Надо расстрелять начальника станции, — медленно, словно читая псалом, тянул Гельд. — И всех, кто там работает, тоже расстрелять! Это саботаж! Русские свиньи никогда не поймут, что значит новый
— Ну тише, тише! Хоть ты и Адольф, а полегче! Я ведь тоже русский и порядок этот понимаю! Но ведь комиссары все взорвали! Видел — собой рвали и станцию и завод! Нет их, слава богу, черт их подери! — сказал Черноморцев, разливая остатки из большой, непонятного назначения бутылки.
Он встал, подошел к окну, отдернул черную, словно закрывающую окно в фотолаборатории, занавеску и выглянул на улицу. Сразу же успокоился — у подъезда, топча дорожку в медленно падающем снежке, вышагивал, зябко стукая рукавицей об рукавицу, полицай. Комендант настаивал на немецком патруле, но Семен Семенович счел, что негоже держать перед бургомистровским подъездом немца, отделяясь как бы от русских людей. Полицай — он все же свой, русский. И положиться на него можно, и спросить! А если что не так — и зуботычину вместо премии выдать. С немецкого солдата какой же спрос?!
Гельд уже почти лежал на столе, опрокинув миску с солеными огурцами, и пытался всучить огуречный пупырь маленькому паршивому псу, крутившемуся возле ножек стола.
Путая немецкие и русские слова, Гельд обращался в темноту комнаты, почти не глядя на собачку и Семена Семеновича.
— А это что за закуска бегает? Если тебя съесть?!
— Брось, Адольф, бога гневить! Какая это тебе закуска?! Тварь божья это! Тобик то есть! Тобик, Тобик! — позвал пьяным голосом Семен Семенович. Но Тобик на зов не пошел, а замер, навострив вывернутые уши, на почтительном расстоянии.
— Закуска, все закуска…
— Это уж точно, — внезапно согласился Черноморцев.
Он оглядел заставленный снедью стол, за которым могли бы славно попировать десятка два хорошо тренированных собутыльника, а они вот так тоскливо, напившись по-свински, сидят одни. Ни спеть, ни поплясать!
Черноморцев жалобно вздохнул, вспомнив, как в давнем довоенном Чернигове задавал дома товарищеские ужины, когда дела на базе, которой заведовал, шли недурственно, а его за огромную растрату еще не посадили на десять лет. У него не осталось ни одного родственника или хотя бы близкого человека, если не считать сестры, уехавшей в 20-е годы куда-то в Канаду за лучшей жизнью. Признаваясь самому себе только по пьянке, Семен Семенович надеялся со временем послать к черту весь этот немецкий порядок и, заработав деньжат, махнуть к сестре. Но в Канаду приехать не бедным родственником, а самостоятельным деловым человеком.
— Да направь ты лампу или потуши ее к дьяволу! — внезапно истерично завопил Гельд. — Тени какие-то по стенам бродят! Дышать невозможно! — Он судорожно расстегнул сюртук, и Семен Семенович увидел под сюртуком зеленую домашней вязки бабью кофту.
Черноморцев вздохнул и пошел к лампе.
— Нет! Тушить не надо! Пока свет не дадут — не туши! — Гельд шумно встал и, держась за спинку стула, начал раскачиваться, как на палубе. Тень от его тощей фигуры бегала по стене, прыгала на потолок, и весь огромный зал, в котором когда-то находилась приемная председателя горисполкома, снова наполнился духами. Семен Семенович испуганно отодвинулся от лампы.