Умри, ведьма!
Шрифт:
И тут Радка ее узнала. Лицо ночной гостьи было ужас как похоже на лицо Радкиной матери, разве что немного моложе, смуглее и суше.
— Тетя Дионисия… — прошептала девочка.
— Так-таки тетя? А может, кто другой? Кто я тебе, Радушка? Тетка?
— Сестрица… — протянула Радка с опаской.
Сестрица не сестрица, еще посмотреть надо, а что лесная девица — это ясно. А из Шелама мало ли что прийти может!
Но женщина уже ласково притянула Радку к себе, чмокнула в висок, обдала запахами солнца, травы и немытых волос.
— Помнишь, —
Радка помнила.
Сестрица Десси приходила к ним в гости лет шесть или семь назад, принесла матери шерстяную, в красную и черную клетку дивно-мягкую юбку, а Радке деревянного конька, который умел топать ногами и качать головой.
Если уж совсем честно, то сильней всего запомнился Радке этот самый конек, да еще как мать вдруг спросила:
— А отец-то как?
И Десси ответила:
— Отец тебя забыть не может.
Радка потом много недоумевала, отец тогда и впрямь дня на три уезжал в город, только с чего ему мать-то забывать?
Вернувшись и услыхав от соседей, что Десси была в гостях, он побелел и сказал тихо и страшно:
— Чтоб я больше имени этой твари в своем доме не слышал.
Конька Радка от греха подальше утащила за баню, построила ему конюшню из щепочек и там оставила. Мать дареную юбку тоже ни разу не надевала.
Потому-то Радка и не хотела сразу признаваться сестре, чуяла, что ввязывается в не шибко приятную историю. Она решила поскорее чмокнуть Десси и сбежать, но Десси вдруг сама отпустила ее, насторожилась, прислушалась к чему-то, словно кошка, не ушами, а всем телом.
Радка ухватилась за подойник. Не иначе, отец решил узнать, с чего это дочка устроилась мух половить на крыльце. Точно! Заскрипели в сенях половицы, растворилась дверь. Радка соскочила наземь, но отец ее даже не заметил. Он уставился на сестрицу Десси.
— Ты тут еще откуда взялась? — Голос его не предвещал ничего хорошего.
— Я на постой пришла проситься.
— Что ж, больше некуда было?
— Некуда, — подтвердила Десси. — Если б было куда еще, разве стала б я тебя тревожить?
— Коли просить пришла, так не держи себя, как последняя…
Радка ошарашенно вертела головой. Она чуяла, что отец боится, а сестре весело, хотя должно быть наоборот.
— Март, — из-за плеча отца выглянула мать и осторожно погладила его по руке, — Март, света ради. Не при людях.
Дверь захлопнулась, но Радка услышала, как мать в сенях торопливо говорит:
— Марти, она же все-таки дочь мне…
— Дочь, говоришь? А что она десять лет была солдатской подстилкой, про это забыть прикажешь?
— Марти, ей же вправду больше идти некуда! Что о нас люди говорить будут, если мы ее прогоним?
— А что будут люди говорить, если я начну всякую шелупонь с улицы пускать?
Десси улыбнулась.
— Вот я и дома, — сказала она. — А ты к козам пойдешь?
— Угу.
— Ну так я с тобой. Все лучше, чем эти песни слушать.
С
На пороге дома сестер поджидал Март. Радка с полным подойником сразу шмыгнула на кухню, а Десси кивнула мужу матери, будто старому приятелю, и сказала:
— Так я в зимней избе поживу пока.
И, не дожидаясь ответа, побрела на нежилую половину.
Март не сдвинулся с места, лишь посмотрел ей вслед и выговорил с ненавистью:
— Рожачка!
Десси остановилась, обернулась, держась за дверную ручку. (Только сейчас Радка увидела, что сестра еле стоит на ногах от усталости.)
Десси ответила отчиму тихо, без угрозы, будто совет давала:
— А ты поостерегись. В спину ведь говоришь — не в лицо…
Глава 2
Десси проснулась за полдень и, не открывая еще глаз, потянулась по старой привычке проверить — тут ли еще Клайм или улизнул потихоньку. Уперлась ладонью в доски и вспомнила наконец, где она и что она.
Обругала себя дурищей несусветной, велела себе не реветь, перевернулась на спину и стала слушать незнакомые звуки. По-иному, не так, как в крепости, хлопали двери, по-иному скрипел ворот колодца. На летней половине шебуршала кочерга, и это тоже было чудно. Чудно, что не она, Десси, стоит сейчас у печного устья и выгребает золу.
Впрочем, если подумать как следует, так это ее, Дессин, единственный прибыток с самой весны. Больше не придется вскакивать ни свет ни заря, чтоб накормить дюжину, а то и больше прожорливых мужиков. Караульщики обожали завалиться поутру всей командой в десятников дом и потребовать у десятниковой дочки угощения. Знаки внимания оказывали, понимаешь ли, прорвы ненасытные! А то им было невдомек, что как насмотришься на их грязные лапы да жующие челюсти, целоваться уже вовек не захочется.
По закрытому ставню что-то снаружи застучало, заскребло. Десси выскользнула из-под одеяла (раздеться она с утра поленилась), распахнула ставни и отшатнулась. В окно нахально — будто к себе домой возвращался — влетел огромный аспидно-черный ворон. Уселся на матицу и искоса глянул на шеламку.
— Ты к добру или к худу? — спросила она.
Ворон не шелохнулся. Сердце Десси подпрыгнуло к самому горлу.
— Клайм, это ты?
Опять тишина.
«Ладно. Значит, просто ворон. Чокнутый ворон, что тут такого?»
Десси порылась в карманах юбки — думала найти монетку, но обрела лишь кусок сухаря, который положила на окошко:
— Вот, откушай, не взыщи. Чем богаты, тем и рады.
Ворон презрительно взъерошил перья и, не удостоив сухарик взглядом, мягко спланировал с матицы на подоконник, а оттуда — назад, в синее небо.