Унесенная ветром
Шрифт:
— Фомка! Ты ли это, друг ты мой?! Еще бы не ты! Как есть, Фомка!
У одной из курсанток случился аппендицит.
И как только ее увезли в госпиталь, Айшат перевели на ее место, потому как после случая с Белкой она оставалась в палатке одна.
Теперь ее соседкой была девушка по кличке Искра. Искре было лет шестнадцать, как и самой Айшат. Она была высокая и гибкая. И когда на занятиях по рукопашному Беркут теперь ставил
Глаза у Искры были очень чистыми и выразительными. И голос у нее был низкий и грудной.
А когда в палатке она размотала платок, Айшат увидала лицо удивительной красоты. В обрамлении рассыпавшихся по плечам черных прядей белел овал дивного лица. И сняв рубашку, Искра вдруг обнаружила необычайно женственные формы округлых плеч, гордой шеи и нежных ключиц.
Айшат залюбовалась ею. Искра, перехватив этот взгляд своей новой соседки, вдруг спросила:
— А ты девственница?
Айшат не ответила.
Они молча лежали в своих жестких койках, и обе глядели в темноту. Айшат вдруг сильно захотелось любви. И она чувствовала, что такое же желание испытывает та, что лежит рядом. В двух шагах от нее.
Она высунула руку из под шерстяного одеяла и протянула ее в темноту. И вдруг там, в темноте, ее рука нашла протянутую навстречу руку.
Их пальцы сплелись.
— Как тебя зовут? — спросила Искра.
— Айшат. А тебя?
— Меня Тамара…
Они накрылись двумя одеялами, и Айшат поняла, что хочет сделать Тамару такой же счастливой, какой еще до недавнего времени мечтала быть сама. В мечтах об артисте Бочкине, а потом об американце Джоне.
И Айшат стала прикасаться к груди и бедрам Тамары так, как прикасалась к своей груди и своим бедрам тогда, когда мечтала о любви….
— Русские мужчины вызывают во мне ненависть и отвращение, — сказала Тамара.
— А наши? — спросила Айшат. — А Ливиец, а Беркут?
— В Коране написано, что женщина создана для радости мужчины, и если меня захочет мой командир, то я буду служить ему, — ответила Тамара
— А любить? — спросила Айшат.
— Я не хочу любить, — ответила Тамара, — я хочу только убивать….
Глава 14
…Жалею ль я чего? Или в краю ином
Грядущее сулит мне мало утешенья?
И побреду я вновь знакомым мне путем,
Путем забот, печалей и лишенья…
Стоят на поляне рядышком два нерасседланных боевых коня. Друзья говорят по душам. Почему же обязательно друзья? Были бы просто знакомыми, а еще хуже врагами, говорили бы, с коней не слезая. Почему же коней тогда не расседлали? Значит, не так много у них мирных минуток на войне.
— …Так
— Что же ты, Фомка, — догадался вдруг его приятель, — веру ихнюю принял?
Фома-Халид кивнул головой, да так и оставил ее опущенной вниз. Но вдруг стряхнул с себя невидимый груз, сверкнул глазами совсем по-чеченски и сказал:
— Разве должен человек бродяжить по горам и степям без роду, без племени, без веры? Сколько он может быть собакой? День, два, неделю? Скажи, Акимка. Если тебя гонят, как волка, на той стороне Терека и на этой. Куда же пойти казаку? В Терек, на дно опуститься, там поселиться? Так был же я там, на дне Терека…
— Как на дне Терека? — не понял Акимка.
— Вот так. После как-нибудь расскажу… Гнали меня свои, гнали чужие. Таштемир дал мне жизнь, сделал меня своим сыном. Он отец мне. Фатима — мать. Я нигде не встречал таких людей, как этот старик. Он был лихим джигитом, а теперь мудр и праведен, как инок. А насчет веры? Помнишь, я тебе говорил про Ису? Иисусу и молюсь… Что много говорить? Казак Фомка Ивашков погиб в горах, а родился Халид.
— Что же Хал ид не стрелял в казака Акимку? — неожиданно прозвучал вопрос и так и остался без ответа.
Птицы только не соблюдали человеческих пауз, заходясь от восторга перед красотой мирозданья. И еще олениха, высунувшись из зарослей, смотрела на людей и лошадей. Фомка почувствовал на себе чужой взгляд и поднял голову. Знакомые черные оленьи глаза смотрели на него из зарослей.
— Да знаешь ли ты, Акимка, для чего я все это сделал? — вскрикнул он. — Не умер, стал сыном чеченов, принял их веру, дал глумиться над своим телом?
Олениха вздрогнула и исчезла в кустах. Шум ее бегства постепенно растворился во всеобщем лесном шорохе.
— Знаю, — тихо сказал Акимка, — из-за нее.
— Из-за нее, — кивнул головой Фомка.
Он снял шапку, чтобы по привычке откинуть чуб, сплюнув с досадой, но только провел ладонью по бритой голове. Тогда Фомка обнял друга за плечи, боднул его головой.
— Все, Акимка, не могу больше, — сказал он. — Говори, что случилось с Айшат? Не могу терпеть больше. Говори. Выгнали ее мои?
— В тот же день.
— Знал я, что так и будет. Но разве мог я взять ее с собой? Теперь точно знаю, что сгинули бы оба. А так… Рассказывай же! Что я все тяну из тебя клещами?
— Идти Айшат было некуда. Я привел ее к себе в дом. Матушка моя приняла ее хорошо, отнеслась по доброму. Куском не попрекнула ни разу. Словом дурным не поминала. Так не за что ее ругать и попрекать! Она же ей — первая помощница. Корову выгонит, встретит, приберет, по хозяйству вертится, стряпает. А недавно, поверишь ли, на полотне узоры выткала! Чудные такие, ладные…
— Ты мне вот что скажи, Аким, — перебил его Фомка. — Ты ее в свой дом ввел кем?
— Кем? Как так? — не понял Акимка.