Унесенные ветром. Том 2
Шрифт:
Питти любила Мелани больше всех на свете, за исключением себя самой, а теперь Мелани держалась с ней холодно и вежливо, как чужой человек. Хотя она жила, по сути дела, на заднем дворе тети Питти, она ни разу не прошла через изгородь, а в свое время бегала туда-сюда по десять раз в день. Питти заходила к ней, и плакала, и изливалась в любви и преданности, но Мелани всегда отказывалась что-либо с ней обсуждать и никогда не отдавала визитов. Питти прекрасно понимала, что она обязана Скарлетт, — по сути дела, жизнью. В те черные дни после войны, когда Питти встала перед выбором — либо принять помощь брата Генри, либо голодать, именно Скарлетт взялась вести ее дом, кормить ее, одевать, именно благодаря ей могла тетя Питти высоко держать голову в атлантском обществе. Да и после того как Скарлетт вышла замуж и перебралась
Да, Мелани дарила Питти свою любовь, Скарлетт дарила обеспеченную жизнь, а что дарила ей Индия? Ничего, кроме своего присутствия, которое избавляло Питти от необходимости нарушить приятное течение жизни и самой принимать решения. Все это было очень грустно и так бесконечно вульгарно, и Питти, которая в жизни не приняла ни одного решения, махнула на все рукой — пусть идет, как идет, однако же проводила немало времени в безутешных рыданиях.
В конце концов, кое-кто искренне поверил в то, что Скарлетт ни в чем не виновата, — поверил не из-за ее личных достоинств, а потому, что этому верила Мелани. Иные поверили с оговорками, но были любезны со Скарлетт и посещали ее, потому что любили Мелани и хотели сохранить ее любовь. Сторонники же Индии лишь холодно с нею раскланивались, а некоторые даже открыто грубили. Эти последние ставили Скарлетт в неловкое положение, раздражали, но она понимала, что если бы Мелани так быстро не пришла ей на помощь, весь город был бы сейчас против нее, она бы стала изгоем.
Глава 56
Ретт отсутствовал целых три месяца, и за все это время Скарлетт не получила от него ни слова. Она не знала ни где он, ни сколько продлится его отсутствие. Она даже понятия не имела, вернется ли он вообще. Все это время она занималась своими делами, высоко держа голову и глубоко страдая в душе. Она не очень хорошо себя чувствовала, но, побуждаемая Мелани, каждый день бывала в лавке и старалась хотя бы внешне поддерживать интерес к лесопилкам. Впервые лавка тяготила ее, и хотя она принесла тройной доход по сравнению с предыдущим годом — деньги так и текли рекой, — Скарлетт не могла заставить себя интересоваться этим делом, была резка и груба с приказчиками. Лесопилка Джонни Гэллегера тоже процветала, и на лесном складе без труда продавали все подчистую, но что бы Джонни ни говорил и ни делал, все раздражали ее. Джонни, будучи, как и она, ирландцем, наконец вспылил от ее придирок и, пригрозив, что уйдет, произнес на этот счет длинную тираду, которая кончилась так: «На этом я умываю, мэм, руки, и проклятье Кромвеля да падет на ваш дом». Чтобы утихомирить его, Скарлетт пришлось долго и униженно перед ним извиняться.
На лесопилке Эшли она не была ни разу. Не заходила она и в контору на лесном складе, если могла предположить, что он там. Она знала, что он избегает ее, знала, что ее частое присутствие в доме по настоятельной просьбе Мелани было для него мукой. Они никогда не оставались вдвоем, ни разу не говорили, а ей не терпелось задать ему один вопрос. Ей так хотелось знать, не возненавидел ли он ее, а также что он сказал Мелани, но Эшли держался от нее на расстоянии и беззвучно молил не заговаривать с ним. Ей было невыносимо видеть его лицо, постаревшее, измученное раскаянием, а то, что его лесопилка каждую неделю приносила лишь убытки, тем более раздражало ее, но она молчала.
Его беспомощность выводила ее из себя. Она не знала, что он мог бы сделать, чтобы улучшить положение, но считала, что он должен что-то сделать. Вот Ретт — тот непременно что-то предпринял бы. Ретт всегда что-то предпринимал — пусть даже не то, что надо, — и она невольно уважала его за это.
Теперь, когда злость на Ретта и его оскорбления прошла, ей стало недоставать его, и она все больше и больше скучала по нему по мере того, как шли дни, а вестей от него не было. Из сложного клубка чувств, который он оставил
Ей одиноко было без Ретта и без Бонни. Она скучала по малышке больше, чем могла предположить. Вспоминая последние жестокие слова Ретта об ее отношении к Уэйду и к Элле, она старалась заполнить ими пустые часы. Но все было ни к чему. Слова Ретта и поведение детей открыли Скарлетт глаза на страшную, больно саднившую правду. Пока дети были маленькие, она была слишком занята, слишком поглощена заботами о том, где достать денег, слишком была с ними резка и нетерпима и не сумела завоевать ни их доверие, ни любовь. А теперь было слишком поздно или, быть может, у нее не хватало терпения или ума проникнуть в тайну их сердечек.
Элла! Скарлетт крайне огорчилась, поняв, что Элла — неумная девочка, но это было именно так. Ее умишко ни на чем не задерживался — мысли порхали, как птички с ветки на ветку, и даже когда Скарлетт принималась ей что-то рассказывать, Элла с детской непосредственностью прерывала ее, задавая вопросы, не имевшие никакого отношения к рассказу, и прежде чем Скарлетт успевала дать пояснения, забывала, о чем спрашивала. Что же до Уэйда.., возможно, Ретт прав. Возможно, мальчик боится ее.
Это казалось Скарлетт странным и обидным. Ну, почему сын, единственный сын, должен бояться ее? Когда она пыталась втянуть Уэйда в разговор, на нее смотрели бархатные, карие глаза Чарльза, мальчик ежился и смущенно переминался с ноги на ногу. А вот с Мелани он болтал без умолку и показывал ей все содержимое своих карманов, начиная с червей для рыбной ловли и кончая обрывками веревок.
Мелани умела обращаться с детишками. Тут уж ничего не скажешь. Ее Бо был самым воспитанным и самым прелестным ребенком в Атланте. Скарлетт куда лучше ладила с ним, чем с собственным сыном, потому что маленький Бо не стеснялся со взрослыми и, увидев ее, тут же, без приглашения, залезал к ней на колени. Какой это была прелестный блондинчик — весь в Эшли! Вот если бы Уэйд был как Бо… Конечно, Мелани могла так много дать сыну потому, что это было ее единственное дитя, да к тому же не было у нее таких забот и не работала она, как Скарлетт. Во всяком случае, Скарлетт пыталась таким образом оправдаться перед собой, однако элементарная честность вынуждала ее признать, что Мелани любит детей и была бы рада, если бы у нее был их десяток. Недаром она с таким теплом относилась к Уэйду и ко всем соседским малышам.
Скарлетт никогда не забудет, как однажды, приехав к Мелани, чтобы забрать Уэйда, она шла по дорожке и вдруг услышала клич повстанцев, очень точно воспроизведенный ее сыном — тем самым Уэйдом, который дома был всегда тише мышки. А вслед за Криком Уэйда раздался пронзительный тоненький взвизг Бо. Войдя в гостиную, она обнаружила, что эти двое, вооружившись деревянными мечами, атакуют диван. Оба мгновенно умолкли, а из-за дивана поднялась Мелани, смеясь и подбирая рассыпанные шпильки, которыми она пыталась заколоть свои непослушные кудри.
— Это Геттисберг, — пояснила она. — Я изображаю янки, и мне, конечно, сильно досталось. А это генерал Ли, — указала она на Бо, — а это генерал Пиккет, — И она обняла за плечи Уэйда.
Да, Мелани умела обращаться с детьми, и тайны этого Скарлетт никогда не понять.
«По крайней мере, — подумала. Скарлетт, — хоть Бонни любит меня, и ей нравится со мной играть». Но честность вынуждала ее признать, что Бонни куда больше предпочитает Ретта. Да к тому же она может вообще больше не увидеть Бонни. Ведь Ретт, возможно, находится сейчас в Персии или в Египте и — как знать? — возможно, намерен остаться там навсегда.