Унесенные ветром
Шрифт:
— И вы поможете засадить их в тюрьму? Но ведь это же были ваши друзья! Они взяли вас в свою компанию, когда выпускали железнодорожные акции, на которых вы заработали тысячи.
Ретт вдруг усмехнулся, как бывало, — с легкой издевкой.
— О, я им за это не помню зла. Но я перешел на другую сторону, и если в моих силах помочь засадить их туда, где им место, я это сделаю. И вы еще увидите, какую пользу мне это принесет! Я достаточно осведомлен о подоплеке некоторых дел, и мои знания могут очень пригодиться, когда законодательное собрание начнет копаться в этих делах, а, судя по всему, это не за горами. Займется собрание и губернатором и, если сумеет,
Но Скарлетт слишком долго наблюдала, как республиканцы, опираясь на армию янки, правили Джорджией, чтобы поверить небрежно брошенным словам Ретта. Слишком прочно сидел в своем кресле губернатор, чтобы какое-либо законодательное собрание могло сладить с ним, а тем более посадить его в тюрьму.
— Какую вы несете чушь, — заметила она.
— Если его и не посадят в тюрьму, то уж во всяком случае не переизберут. В следующий раз губернатором у нас будет демократ — для разнообразия.
— И я полагаю, это тоже будет делом ваших рук? — иронически спросила она.
— Конечно, моя кошечка. Именно этим я сейчас и занимаюсь. Потому так поздно и домой прихожу. Я работаю больше, чем работал лопатой во времена золотой лихорадки: пытаюсь помочь провести выборы. И я знаю, это причинит вам боль, миссис Батлер, — но я дал немало денег на их организацию. Помните, много лет тому назад вы сказали мне в лавке Фрэнка, что я поступаю бесчестно, держа у себя золото Конфедерации? Вот теперь, наконец, я согласился с вами, и золото Конфедерации идет на то, чтобы вернуть конфедератам власть.
— Да вы швыряете деньги в крысиную нору!
— Что? Это вы демократическую партию называете крысиной норой? — Он с насмешкой посмотрел на нее, и глаза его снова стали спокойными, ничего не выражающими. — Мне безразлично, кто победит на выборах. Но мне небезразлично то, что все теперь знают, сколько я положил на это сил и сколько потратил денег. Об этом будут помнить не один год, и это принесет пользу Бонни.
— Услышав ваши благочестивые речи, я даже испугалась, решив, что вы изменили свои взгляды, но вижу сейчас, что вы так же неискренни по отношению к демократам, как и ко всем остальным.
— Взглядов своих я не менял. Переменил только шкуру. Наверное, можно закрасить пятна у леопарда, но, сколько их ни крась, он все равно леопардом останется.
Бонни, проснувшаяся от звука голосов на лестнице, сонным голосом, но повелительно позвала: «Папочка!» И Ретт шагнул было к ее двери мимо Скарлетт.
— Ретт, обождите. Я еще хочу сказать вам кое-что. Перестаньте брать с собой Бонни на политические митинги. Это производит нехорошее впечатление — что за причуда брать маленькую девочку в такие места! Да и вы сами выглядите глупо. Мне в голову не приходило, что вы таскаете ее туда, пока дядя Генри не упомянул об этом, видимо, считая, что я знаю, и…
Ретт круто повернулся к ней, лицо его стало жестким.
— А что тут плохого в том, что девочка сидит у отца на коленях, пока он разговаривает с друзьями? Вам, возможно, кажется, что это выглядит глупо, но это вовсе не так. Люди надолго запомнят, что Бонни сидела у меня на коленях, когда я помогал выкуривать республиканцев из этого штата. Люди надолго запомнят… — Лицо его утратило жесткость, в глазах загорелся лукавый огонек. — А вы знаете, когда Бонни спрашивают, кого она больше всех любит, она говорит: «папочку и димикатов». А когда спрашивают, кого она больше всех не
— И вы, очевидно, говорите ей, что я — подлипала! — не в силах сдержать ярость, громко воскликнула Скарлетт.
— Папочка! — прозвенел детский голосок, на этот раз с возмущением, и Ретт, смеясь, вошел в комнату дочери.
В октябре того года губернатор Баллок покинул свой пост и бежал из Джорджии. Разграбление общественных фондов, непомерные траты и коррупция достигли при его правлении таких размеров, что здание рухнуло под собственной тяжестью. Даже в партии Баллока произошел раскол — столь велико было негодование публики. Демократы имели теперь большинство мест в законодательном собрании, и это означало лишь одно. Баллок, узнав, что собрание намеревается расследовать его деятельность, и опасаясь, что ему предъявят импичмент, то есть отстранят от должности и посадят в тюрьму, — не стал ждать. Он тайком, поспешно удрал, позаботившись о том, чтобы его прошение об отставке было обнародовано лишь после того, как сам он благополучно достигнет Севера.
Когда весть об этом облетела город — через неделю после бегства Баллока, — Атланта себя не помнила от возбуждения и радости. Улицы заполнились народом, мужчины смеялись и, поздравляя друг друга, обменивались рукопожатиями; женщины целовались и плакали. Все праздновали и устраивали приемы, и пожарные были заняты по горло, воюя с пламенем, загоравшимся от шутих, которые пускали на радостях мальчишки.
Опасность уже позади! Реконструкция почти закончилась! На всякий случай в губернаторах оставили республиканца, но в декабре предстояли новые выборы, и никто не сомневался в том, каковы будут их результаты. А когда выборы наступили, несмотря на отчаянные усилия республиканцев, в Джорджии губернатором снова стал демократ.
И люди тоже радовались, тоже волновались, но иначе, чем тогда, когда удрал Баллок. Радость была менее буйная, более прочувствованная, люди от всей души благодарили бога, и все церкви были полны, и священники возносили хвалу господу за избавление штата. К восторгу и радости примешивалась гордость — гордость за то, что в Джорджии удалось восстановить прежнее правление, несмотря на все усилия Вашингтона, несмотря на присутствие армии, несмотря на наличие «саквояжников», подлипал и местных республиканцев.
Семь раз конгресс принимал акты, направленные на то, чтобы раздавить штат, оставить его на положении завоеванной провинции, трижды армия отменяла гражданские законы. В законодательное собрание проникли негры, алчные чужеземцы правили штатом, частные лица обогащались за счет общественных фондов. Джорджия лежала раздавленная, беспомощная, измученная, оплеванная. А теперь, невзирая ни на что, она снова стала сама собой, и все это благодаря усилиям своих граждан.
Столь неожиданный поворот в судьбе республиканцев не всеми был воспринят как великое счастье. Уныние воцарилось в рядах подлипал, «саквояжников» и самих республиканцев. Гелерты и Хандоны, явно узнав об отставке Баллока еще до того, как это стало широко известно, неожиданно покинули город и растворились в небытии, откуда они и появились. Оставшиеся в Атланте «саквояжники» и подлипалы чувствовали себя неуверенно — напуганные случившимся, они жались друг к другу в поисках взаимной поддержки, гадая, какие из их темных делишек выплывут на свет в связи с начавшимся расследованием. Они уже не держались с высокомерным пренебрежением. Они были потрясены, растеряны, испуганы. И дамы, посещавшие Скарлетт, повторяли снова и снова: