Унгерн: Демон монгольских степей
Шрифт:
— Почему в гарнизонном храме не проводятся богослужения для русских казаков и офицеров? Ведь церковь почти достроена.
— Потому что она, господин барон, не освящена.
— А кто её может освятить?
— Пока идёт война, наверное, никто. Приезд сейчас в Даурию кого-нибудь из иерархов церкви просто невозможен.
— Значит, здание пустует. А в чём сейчас нуждается формируемая Азиатская конная дивизия?
— У артиллерии нет надёжного помещения для размещения боеприпасов.
— Тогда устройте склад артиллерийского
— Господин барон, здесь есть одно но.
— Какое?
— Вы же сами говорили перед казаками, что веруете в Бога и Евангелие.
— Ну и что из того. Храм не освящён, значит, Божью силу он никак не держит. Потому исполняйте мой приказ...
Недостроенная церковь волей судьбы оказалась единственным зданием Даурского гарнизонного городка, взорванным в ходе Гражданской войны. В октябре 1920 года, когда белые отступали, они не смогли вывезти все снаряды, хранившиеся в храме. Тогда был отдан приказ взорвать эти запасы, иначе артиллерийский склад доставался красным в качестве трофея. Очевидцы рассказывали, что эхо мощного взрыва разнеслось по берегам Аргуни более чем на двести вёрст.
В Даурии барон Унгерн оставил после себя архитектурное творение. Он приказал втащить на вершину сопки, которая господствовала над станцией и её окрестностями, железнодорожный вагон. Сделать это удалось с неимоверным трудом, и немало «тружеников», возмущавшихся такой «работой», было перепорото нагайкой лично бароном. Всё же купейный вагон втащили «с горем пополам» на сопку. В нём была устроена гарнизонная караулка.
Никакой штабной документации и Азиатской конной дивизии не велось. Вести её даже не приказывалось. Командир дивизии объяснял это так:
— Бумага только тормозит живое военное дело...
— Вам нужна бумага? Хорошо. После писарь выпишет хоть десять...
— Долго сидеть на службе в штабе нельзя. Надоест писать и забудешь, как стрелять...
Поэтому в дивизионном штабе писаря не задерживались. Их барон менял как в калейдоскопе, стремясь избавиться от бумажной рутины, ругаясь по этому поводу то со штабными чинами атамана Семёнова, то с министрами Забайкальского краевого временного Правительства, пока оно находилось в Чите. Дивизионный штаб как таковой отсутствовал «начисто». Хотя какие-то чины в нём числились.
Из Даурии барон Унгерн порой вмешивался в правительственные дела, вершившиеся в краевой столице. Этому способствовало положение новоиспечённого генерал-майора семёновских войск: атаман чувствовал себя совершенно независимым от Верховного правителя России адмирала Колчака и раздавал офицерские и генеральские чины на своё усмотрение, не спрашивая «а то разрешена у Омска. То, как Семёнов относился к колчаковским министрам, передалось и командиру Азиатской конной дивизии. Он порой говорил читинским министрам и такое:
— Мне стало известно, что вы собираетесь печатать краевые
— Да, такое решение уже принято, господин Унгерн.
— А зачем нам собственные ассигнации?
— Как зачем. Посмотрите, что в ходу сейчас. Николаевские ассигнации, керенки в миллионах, какие-то Советские рубли. И ещё китайские деньги.
— Я вам советую делать краевые деньги не из бумаги. Она трётся и рвётся. Легко подделывается фальшивомонетчиками. Их сейчас много по всей России.
— А из чего вы тогда рекомендуете делать деньги правительству?
— Из металла, вольфрама.
— А где нам взять этот вольфрам?
— На местных забайкальских рудниках.
— Но для того, чтобы чеканить деньги из металла, нужна специальная машина.
— Я вам выпишу такую машину для чеканки монет из Японии. А правительство её оплатит.
— Но тогда нужно на заседании правительства утвердить рисунок новых краевых денег в виде монет.
— Не надо ничего утверждать. Я вам лично нарисую деньги. И попрошу атамана Семёнова утвердить мои эскизы. После этого правительство может печатать наши деньги...
Однако «приложить» свою руку к казначейству барону не удалось, и современные нумизматы оказались «обделёнными». «Семёновой», тем более монет из вольфрама с рисунками барона Унгерна-Штернберга, в их коллекциях нет.
За время пребывания в Даурии Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг резко изменился как личность. Старые знакомые ему удивлялись немало. Во-первых, он стал абсолютным трезвенником. Этим даурский комендант отличался от атамана Семёнова, большого любителя шумных и обильных застолий. Во-вторых, в нём всё чаще и чаще стал проявляться инстинкт по-азиатски жестокого человека. Когда заходила речь о воинской дисциплине, то барон говорил всем давно известные слова:
— Я сторонник палочной дисциплины. Как прусский король Фридрих Великий и как всероссийский государь-самодержец Николай Первый...
За любые провинности, если они не карались смертью, унгерновцы наказывались палками. Роль палачей исполняли китайцы-хунхузы из экзекуционной команды. Свои берёзовые палки они называли «бамбуками». Барон Унгерн в таких случаях спрашивал подчинённых:
— Вы знаете, за что судили эстляндского помещика в семнадцатом веке?
— Никак нет, ваше благородие.
— Помещика в Эстляндии, откуда идёт мой баронский род, судили за то, что он давал своему крепостному мужику больше тридцати палок. В дивизии провинившиеся получают не больше двухсот. Заметьте это.
— Почему не более двухсот, ваше благородие, смею спросить?
— Потому что двести ударов бамбуком есть порог смерти, уважаемые. Такого наказуемого расстреливать не надо. Мои китайцы своё дело знают...
Действительно, смертные приговоры в Даурии, не считая последних дней, выносились редко. Даже дезертиры обычно отделывались в унгерновских приказах обыкновенной поркой. Но какой!