Уникум Потеряева
Шрифт:
Продавщица махнула между тем стопку за возвращение служивого, и сказала среди разговора:
— От Таньки привет тебе.
— А-атлично! Она будет?
— Убежала уже.
— Она, тетя Катя, мне три письма в армию послала.
— Ну и женись на ней, не тяни резину. Вас всего двое и осталось-то, молодых, на всю деревню.
— Как двое? — подал голос хозяин. — А Толька-то?
— Ну, нашел кого считать!
— Он здесь теперь? — тихо спросил Пашка.
— Леш-шак его знат! С утра не было, и днем не появлялся. Он ведь еще в Малинино магазин пасет — поди-ко, туда
— Как — пасет? Деньги собирает, что ли?
— Ну, это ему не доверяют. Так, шнырит: как бы кто чужой с товаром не наехал, цены не сбил. Дашь ему бутылку… а, че говорить! За тебя, Паташонок!
13
Мать встретила их на кухне. На столе — тарелки с салатом, холодцом, банки с консервами, полбатона вареной колбасы.
— Ты где ходишь? — заворчала она. — Народ-от ждет! Виталик уж и домой собрался.
Дурачок Виталик, стоящий тут же, посунулся к Пашке, ткунулся в щеку мокрыми губами.
— Пойту, пойту, — сказал он. — Томой нато. Постно уже. Страствуй, Паша. Ты в армии служил, ага? Все блестит. Красивый солтат, ха, ха! Мне мамка рубаху купила, у ней пуговки тоже блестят. Мотная рубаха. Я теперь мотный.
— Ты у нас молодец! — Пашка обнял его. А из горницы лез уже здоровый, хмельной, крепкорукий мамкин дружок Юрка Габов, и гремел:
— Здор-рово, т-ты! Мл-ладший сержант! Дай-ко гляну на свою молодость!
Он так стиснул служивого, что Пашке стало больно. Едикий дух водки, крепких сигарет…
— Ну дак идем! — мамкин гулеван тянул его в комнату. — Явись, явись народу, дембелек!
— Обожди, дя Юра! — упирался Пашка. — Ты ступай! Дай Виталика проводить.
— А… ну ладно! — он махнул широкой ладонью, и утянулся на гул голосов.
— Слышь, Виталик! — Пашка повернулся вновь к дурачку. — Ты посиди еще. Как хоть с бабой-то Шурой простился, скажи?
— А баба Шура умерла. Она болела. Я ей говорил: «Баба Шура, ты не болей. Не болей, баба Шура!» А она все равно болела. Потом умерла. Я пришел, а она уже умерла. Я спросил: «Баба Шура, ты пошто умерла?» Плакал, целовал ее. Ночь не спал, плакал: «Баба Шура, ты пошто умерла?»
— Ну, спасибо! — Шмаков хлопнул Виталика по плечу. — Спасибо тебе, брат. Как теперь-то живешь?
— Плохо! — ответил тот. — Мне поп вчера причастие не тал. Я в церковь езтил. Не ел, постился, а он не причастил. Отвернулся и сказал: «Пошел прочь, турак!» За что? Я не ел! А он… Он молотой, нетавно приехал. Я к отцу настоятелю, к батюшке пойту, пускай он его убирает.
— Ну ничего, ничего, — успокаивал его Павел. — Ма, он до дому-то доберется? Темно ведь уже.
— Так он с собакой пришел. Ты ихнего Шарика-то помнишь? Вон, на улице летает. Вдвоем доберутся! А ты к гостям ступай, верно что запозднились.
— Ты не болей, Паша, не болей, — бормотал дурачок, двигаясь к порогу. — И ты, Степановна, тоже не болей…
— Заходи, брат! — крикнул вслед ему Пашка. — Я тебе погоны, эмблемки дам!
Ну что же, пора вступать. Явление отставного солдата народу.
Он нахлобучил фуражку, шагнул через порог, и, выпятив грудь, гамкнул:
— Здр-рай жлай!!..
— Го-о!.. —
Ну что же, все свои. Пашка протиснулся на лавку рядом с Танькой Миковой.
— Здорово, Танюха! — сказал он. — Ну и деушка ты стала! Что писем-то мне мало написала?
— А, все некогда было.
— Жить торопилась, что ли?
— Что ли! Сам ведь знаешь, как бывает.
На них взглядывали одобрительно: парень пришел из армии, пора думать о семье! А девка чем плоха?.. Хоть Таньку и нельзя было назвать особенно симпатичной: невысокий лобик, светлые, чуть срыжа, волосы, серые глаза, вздернутый нос, круглые тугие щеки, — в ней была свежесть, повадка, угадывалась будущая работница, мать, хозяйка — что всегда ценилось сельскими жителями.
— Ну, хар-рош! — дядя Юра поднял руку, встал. — Все успокоились, прошу внимания.
Котенок прыгнул на стол; побрел, покачиваясь, к еде. Рябов смахнул его.
— Мы все знаем Павлика. И мать его Полю. И знали бабушку Шуру. Она была большая труженица. И Поля большая труженица. Она работает в связи. Это огромная ответственность. Но справляется, скажем прямо, с честью. Не останавливается на достигнутом, а ищет пути повышения производительности. И вот она вырастила хорошего сына. Его босоногое детство прошло на наших глазах. Потом он уехал в училище, и стал там дипломированным специалистом. Был призван в славные ряды Советской, а теперь уже Российской армии. Сегодня мы встречаем его. Младшего сержанта ракетных стратегических войск. Он достойно отслужил положенный срок, и вернулся в родное село. Спасибо ему за службу, за то, что он нас всех защищал, имея военные тяготы и лишения. За встречу! Предлагаю всем выпить.
— Ура-а! — заревели дядя Миша с Корчагой.
Мать часто мигала, утиралась платком.
Полезли целоваться. Танька жамкнулась ближе, легонько чмокнула в губы. Пашка пытался было пригрести ее потеснее, но она вывернулась, улыбаясь в сторону. Пашку возбудила эта короткая близость, мышцы стало потягивать, глаза прищурились. Это ведь совсем не то, что шалашовки с лагерного питомника, или профуры, с которыми пил водку. У нее все на месте, все чистенькое. А то вспомнишь хриплые голоса, морщинистые беззубые рожи, страх заразиться…
— А теперь предлагаю тост за мать, вырастившую такого прекрасного представителя передовой молодежи. Ведь кто он был, если вспомнить. Просто обыкновенный пацан. А вернулся сержантом, отличником боевой и политицской подготовки. Ему были доверены люди и техника…
Фермера, что называется, несло: как-никак, глава компании, собравшейся по серьезному случаю. Норицын кивнул в его сторону, подмигнул Пашке: «Повело кота на мясо…».
Сыграло, конечно, роль, что мужики к началу застолья были уже поддатые, — потому после третьей рюмки (за покойницу бабу Шуру) все как-то скомкалось, сломалось, и каждый стал толковать и куралесить по-своему. Пашка хотел подобраться к Таньке — но она ловко уходила, пересаживалась, не давалась взглядом, улыбалась в сторону. И приходилось сидеть, слушать гугню Ваньки Корчаги о том, как ему удалось в свое время демобилизоваться.