Университетская роща
Шрифт:
С восьми утра двадцатого октября на Соборной площади начал копиться народ: мелкие торговцы, мясники, купеческие сынки, ремесленники, подозрительные личности без определенных занятий, которые в обычные дни слонялись по городу и скандалили у трактиров и чайных. Среди них толклись «богомольные» бородатые мужики, из тех, кто не раз грозился разнести в щепки «дом публичного разврата» — театр. Многие были на подгуле. Кое-кто отлучался из толпы, посещал солдатскую чайную и возвращался
Это было похоже на то, как хозяин, желая навеселить канарейку, поскребывает ножом об нож…
Толпа увеличивалась. «Канареечное веселие» начало принимать определенное направление.
— Мы голодные… А они бунтовать?
— Нам есть неча!
— Полицию отменили. Городской голова Олёшка Макушин решил полицию упразднить! Организует каку-то милицию!
Слухи разнообразились, ширились, и чем нелепее и неожиданнее они были, тем охотнее им верили. Толпа уже выросла до двух-трех сотен человек. Обозначились в ней и свои центры. В одном из них проповедовал высокий безбородый с мрачным тяжелым взглядом мужик — Савелий Афанасьев, или, как его здесь все называли, Савушка Скопец.
— Хотят назначить губернатора-еврея… Весь город перейдет в их руки… Вот те крест!
И Савушка размашисто клал на себя крест.
В толпе послышались первые выкрики:
— Бей их…
В соседней куче ораторы шли дальше:
— Бей поляков…
— Бей студентов! От их вся смута!
Кто-то вскочил на перевернутую пивную бочку и фальцетом завопил:
— Бей железнодорожных служащих и забастовщиков!
— Ур-ра! — поддержали и его.
Медленно и неотвратимо толпа начала разворачиваться, готовиться к движению.
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу,
На славу нам…
Запел чей-то сильный дьяконовский голос. «Народный» гимн заставил всех подтянуться, упорядочиться в колонну. И шествие началось.
Шли снизу, от старой Соборной площади к Ново-Соборной, к университету. Шли медленно, угрожающе. С пением. Откуда-то в руках появились колья, палки.
— Нынче конец студентам…
— Идем ломить! — говорили из толпы встречным людям, и многие из этих встречных вливались в нее.
По улице Почтамтской шли уже с двумя национальными флагами.
Возле полицейского управления шествие задержалось. Толпа стала требовать портрет Николая, чтобы пронести его по городу.
Дежурный пристав, молодой, неопытный и несколько нервный, стал приказывать разойтись и пригрозил толпе семипатронным револьвером Нагана, недавно появившимся на вооружении в полиции.
Савушка Скопец вежливо отобрал у пристава «игрушку» и самолично позвонил полицмейстеру, повторив желание «народа» насчет портретов государя.
Полицмейстер,
Савушка недобро усмехнулся, но от телефона отошел.
— Шалунья-рыбка, вижу я, играет с червяком, — угрюмо проговорил он, припомнив детский стишок.
А тем временем полицмейстер названивал губернатору. Азанчевский-Азанчеев посоветовал:
— Портретов царя не давать. Но… пусть будет так, как будто толпа сама взяла.
И толпа сама взяла портрет Николая. Но вышло так, как будто его дали.
Уходя из полицейского управления, кто-то из свиты Савушки, возвращая дежурному приставу револьвер Нагана, «по нечаянности» ткнул ему рукоятью в рожу, отчего под глазом у того образовалась внушительная слива.
Михаил Беззапишин, домовладелец с Мухиной улицы, хозяин небольшого кирпичного заводика, нес портрет государя впереди толпы до тех пор, пока близ аптеки Бота не приметил своего давнего неприятеля, агента страхового общества. Беззапишину показалось, что тот недостаточно поспешно стащил с головы убор при виде портрета батюшки-государя.
— Хватай его! — скомандовал он и, передав портрет булочнику, устремился догонять агента.
— Бей студентов! — заревела толпа, очумевшая от вида первой крови. — Бей интеллигенцию, — разъязвит ее!!
Студенты до поры не встречались. Походя, почти не останавливаясь, убили рабочего с колбасного завода.
Студент Кадиков, болезненный, тихий юноша, доверчиво шел по тротуару навстречу шествию, направляясь на почту за посылкой. Настроение толпы заметил слишком поздно… С земли он уже не поднялся.
— Можно!
— Все можно!! Батюшка-царь свободы объявил!
— Постоим за веру! За царя!
Многи лета, многи лета,
Православный русский царь!
Дружно-громко песня эта
Пелась прадедами встарь…
Толпа подхватила тысячной глоткой:
Дружно, громко песню эту
И теперь вся Русь твердит.
С ней по целому полсвету
Имя царское гремит.
Толпа окружила дом Макария.
— Молебен!
— Желаем молебен!
— Батюшка-царь манифест даровал! Молебен!!..
Макарий вышел их бывшего особняка Асташева, лучшего в городе. Сумрачный, больной. Подверженный судороге правый глаз против обыкновения «не плясал», застыл, как парализованный. Владыко послушал ораторов. Сказал:
— Расходитесь!
Толпа не послушалась и двинулась дальше.
В театре Королёва заканчивался митинг, а в управлении Сибирской железной дороги служащие, среди которых было много женщин с детьми, получали содержание за месяц.
Полиция как вымерзла: ни одного мундира!