Университетская роща
Шрифт:
Он тоже был в кружке у Буташевича. Тоже слушал письмо Белинского. Тоже был осужден на казнь через расстреляние. Во время исполнения приговора предполагалось, что у всех осужденных будет повязка на глазах. Так оно и происходило на самом деле. Да у Григорьева повязка упала. Он увидел всё… три серых столба… эшафот… Солдат с барабанами. Молчаливые толпы народа на валу. Представил… И помешался. В Омск его привезли уже больного. Помешательство его протекало странно: он был тих, неразговорчив — и день и ночь сверлил стену барака. День и ночь. Сверлил и сверлил. И воображал, что поражает жестокое сердце императора…
— Ужасно, — прошептал Крылов. — Несчастный ум, сосредоточенный на такой странной мести…
— Да, — согласился Потанин. — Ужасно. Григорьев безнадежно сошел с ума. Дуров тяжко заболел. Достоевский находился на грани того и другого.
— Вы встречались с Федором Михайловичем?
— Как вам сказать, — задумался Потанин. — Видеть-то его приходилось… Но представлен не был, не стану врать. А вот наш томский художник Павел Михайлович Кошаров доподлинно с ним встречался. Помните Кошарова? Замечательный был человек, светлая ему память! Душа нараспашку — вот такой человек. Живописец, портретист неплохой, недаром у самого Брюллова учился. И рассказчик отменный. Не нам чета… Так вот, Кошаров с Достоевским виделся.
— Очень интересно. Уж не в период ли работы Кошарова в учено-военной экспедиции Петра Петровича Семенова на Тянь-Шане?
— Именно так, — подтвердил Потанин, довольный, что Крылов помнит о далекой, но вошедшей в историю русских географических открытий экспедицию Семенова. — В 1857 году Кошарова прикомандировали в качестве художника к этой экспедиции. Он прибыл в Семипалатинск и двадцатого апреля, как он сам точно указывал, повстречал на улице двух человек. Офицера — низенького роста, худого, в шинели со сборками на спине, с уродливым кивером, похожим на ведро… Красные погоны на плечах… Этот офицер неказистый и был писатель Достоевский. Рядом с ним шагал солдат — красивый, высокий, с аристократической внешностью. Это был какой-то князь, сосланный с Кавказа в солдаты. Потом Кошарову удалось познакомиться с Федором Михайловичем на обеде у генерала Хоментовского. Добрый, кстати, и умный был человек, этот генерал… Киргизы называли его Пристав Большой Орды. Да-а… За обедом разговорились о живописи. Достоевский любил живопись. Особенно «Последний день Помпеи» профессора Брюллова. Ну, а Кошаров учился у Брюллова… Стало быть, и нашлось о чем разговориться. Далее Кошаров рассказал Достоевскому, что он сам, лично, видел, как их выводили на Семеновский плац в Петербурге… Как потом у Григорьева повязка спала, и он закричал… Достоевский побледнел, ничего не сказал и вскоре покинул обед. Он не мог даже слышать о тех событиях. Но в сундучке своем хранил балахон, в котором его выводили на Семеновский плац. Позже Кошаров извинился перед писателем и нарисовал ему на память — по его просьбе — Бухтарминскую крепость, где Достоевский попервости был прикован к тачке. Федору Михайловичу рисунок понравился, и он спрятал его в свой сундучок, рядом с саваном.
— Как же Достоевский офицером стал?
— После смерти Николая I по ходатайству героя Севастопольской обороны Тотлебена ему разрешили повышение по службе, — ответил Потанин. — Да и люди на каторге попадались порядочные, помогали. Хоментовский. Семья Ивановых и Капустиных… Честные независимые люди. Они привечали Дурова, Достоевского. Помогали Григорьеву…
— Григорий Николаевич, отчего вы не пишете воспоминаний? — осторожно спросил Крылов, боясь нарушить легкую задумчивость, в которую впал после рассказа Потанин.
— Интересно ль? — вопросом на вопрос ответил тот.
— И вы еще сомневаетесь?! — воскликнул Крылов. — Ваша жизнь событиями полна. Богата людьми. Вы обязаны писать обо всем, что видели, что пережили. С вами история Сибири переплелась. А историю писать надобно. Что не записано, то забыто.
— Не думалось об этом пока что, не думалось, — так же раздумчиво проговорил Потанин. —
— Подумайте, Григорий Николаевич, — с жаром поддержал Крылов. — Мы с вами люди немолодые. Всякое дело необходимо нам тотчас начинать, едва оно в замыслы вошло.
— Резонно. А вы? — Потанин испытующе посмотрел на него поверх очков.
— Что я? Буду жить, как вы советуете: лицом к стене. Не отчаиваться, не поддаваться настроению. И двигаться по возможности только вперед…
Жизнь продолжалась. Крылов работал одержимо. Подготовил очередной том «Флоры Алтая и Томской губернии» — четвертый. Русские ученые-ботаники почти бесспорно восприняли крыловский термин «лесостепь», и это была тоже хоть маленькая, но радость.
Теперь Крылову хотелось бы принять участие в споре об историческом значении лесов. Поддержать Тимирязева, выступившего против гипотезы «тепловой смерти» вселенной, которую высказал английский физик Уильям Томсон. Климент Аркадьевич доказывает, что человечество не погибнет от увеличения углекислого газа в атмосфере в связи с развитием индустриализации, ежели будет сберегаться растительность, особенно — леса планеты…
Очень верная мысль! Более того: природа вся — а это не только лес, но и горы, и реки, и атмосфера, и животный и растительный миры — явление системное. В ней все связано взаимно. Кто в эту систему вставлен правильно, тот будет жить. Кто будет с ней воевать либо противничать, отпадет. В определенном смысле природа не нуждается в защите. Она сумеет себя защитить. Испортил реку — без питья останешься. Вырубил леса — дышать нечем будет (в этом смысле тимирязевский фотосинтез — открытие века; вот, оказывается, за счет чего живет земля, несамосветлый шар, планета морщин и океанов, чья жизнь вся от солнца через растения!). Нарыл в земле пустоты — жди сотрясений либо лавин.
Крылову захотелось еще раз, под современным углом проблемы, пересмотреть свою давнюю работу — «Тайга с естественно-исторической точки зрения». В ней он писал:
«Кому приходилось бывать среди типичной тайги, например, в более дремучем пихтово-еловом лесу, тот, конечно, испытывал особенное ощущение, вызываемое его угрюмой и величественной картиной, увеличиваемое еще своеобразным гулом кедра, скользящего между плотной хвоей. Но впечатление это, конечно, будет несравненно сильнее у того, кто знает что, проникая в такую тайгу, например, из березового леса, он переступает из современной нам обстановки в обстановку седой старины, существовавшую уже в те отдаленные времена, когда на земле не было еще нынешнего могущественного властелина ее — человека».
Все правильно — с точки зрения научного подхода. И вывод о том, что нашим хвойным лесам свойственны вечнозеленые растения с кожистыми, не сбрасываемыми на зиму листьями, верен. Кедр, сосна, ель, пихта плюс кустарники — брусника, клюква, толокнянка, подбел, кассандра болотная, багульник… Это типичные представители фации хвойного леса и одновременно суть остатки древней флоры, дошедшей до нас из третичного периода. И эти слова — тоже правильные…
Сейчас к этим правильным словам и выводам необходимо добавить по-тимирязевски заостренную мысль: как сберечь все это, дошедшее из седой старины и подвергающееся систематическому уничтожению?!
Лесные пожары, порубка леса вблизи рек, лесные вредители, невнимание к кедру, этому изумительному дереву, «лесной корове», цену которой до сих пор еще люди не представляют… Кедровые леса неумолимо сокращаются. Он уже писал об этом. Мало — надо кричать…
Правильно указывает лесовод Морозов на то, что лес — явление географическое. Сибирская тайга — особое, Сибири принадлежащее явление. Кому как не сибирякам знать ее и защищать?
Надо писать.
Но где взять время для новых трудов?