Университетская роща
Шрифт:
Взгляд его бесцельно скользнул по деревьям за окнами, по чугунной ограде и — вдруг наткнулся на непонятную парочку. Верзила в ямской шапке, в длиннополом армяке и тщедушный мужичонка в клетчатом пальто, оба явно навеселе, тащили ведерный самовар. Сквозь неплотно прикрытую фортку доносилось какое-то странное мычание и разудалая песня с припевом «Ах вы, сашки-канашки мои!»
По Сибири я гуляю,
Поселенец молодой.
Полюби меня, чалдонка,
Я живу здесь сиротой.
— Это еще что за дуэт козлиный? —
Казалось, Александр Иванович только и ждал этого случая, чтобы обрушить свой гнев на вполне конкретные персоны. Не на «студенческую массу» или «профессорско-преподавательский состав», а на обыкновенных лиц, нарушивших внутренние правила университета.
— Позвольте-с?
Дверь приоткрылась: бесшумно возник мундирчик.
— Ну?
— Смею доложить, Александр Иванович, — застрекотал с готовностью помощник попечителя. — Это люди ученого садовника Крылова. Дальняя родня по супруге-с… Иван Пономарев. И рабоче-служащий Панкрат, — он сделал паузу и многозначительно высунул язык. — Немтырь. Слышит все, а не говорит.
Судакову стало противно при виде этого языка, и он отрывисто сказал:
— Ясно. Ступайте вон.
Мундирчик послушно уежился — и исчез. Гнев, клокотавший внутри Судакова, требовал выхода.
Александр Иванович подсел к столу и, разбрызгивая чернила, быстро написал: «Приказ. Подвергнуть штрафу в размере трех рублей с каждого — И.П. Пономарева и садового рабочего…». Подумал и добавил: «А также подвергнуть их домашнему аресту сроком на пять суток, а ученому садовнику г-ну Крылову объявить на вид и порицание, дабы следил за своими подопечными получше».
Вновь позвонил в колокольчик и велел пригласить к нему ботаника Крылова. Немедленно.
Внезапных вызовов к начальству Крылов, как и все нормальные люди, не любил. Однако на сей раз к Судакову он вошел без малейшего признака неспокойствия, так, будто хаживал в этот чопорный кабинет многажды на день.
Эта его невозмутимость подействовала на Судакова примерно так же, как действует ковш на раскаленную каменку.
— С каких это пор, уважаемый Порфирий Никитич, — начал ректор медленно, угрожающе тихо и постепенно разгоняясь, — университетская роща стала проходным двором? Базарной площадью? Обжорным рядом?
— Не понимаю вас, Александр Иванович.
— Ах, вы еще и не понимаете?! — возвысил голос Судаков. — Все еще делаете вид, что это не ваши люди, не ваш рабочий устроили средь бела дня бутылочное веселие?! В университете! На глазах студентов! Горланить пьяные песни…
Крылов посмотрел на ректора, на его красное, искаженное гневом лицо и понял, что Немушка и беспечальная голова Пономарев попали не только под горячую руку, но им уже заранее отведена роль козлов отпущения. Это явная несправедливость возмутила его до глубины души. Вот уж поистине: бей своих, чужие будут бояться.
— Я не отрицаю, —
— В цирке?! — сорвался на фальцет Судаков. — Они, видите ли, в цирк изволят ходить! Им, видите ли, весело!
— Что ж в этом предосудительного? народ затаскан по будням. И вы, Александр Иванович, знаете это не хуже меня. Мои люди работают много, без лени, с душою. С той душою, которая у них есть. Отчего ж не дать им праздника?
— Оттого… Оттого, что вы распустили своих работников! Они скоро на голову усядутся! Командовать начнут!
— А-а, вот вы чего боитесь, — усмехнулся Крылов и вздохнул. — Нет, Александр Иванович, мои командовать не будут. А вот другие…
— Вы… вы… — задохнулся Судаков и неожиданная судорога боли свела его лицо. — Что… стоите? Сердце… дайте…
Он показал рукой в угол, на шкафчик со стеклянными дверцами и мешком свалился в кресло.
Крылов сориентировался быстро: как-никак старый фармацевт. Отыскал флакон с сердечными каплями, налил в стакан воды и подал Судакову. Он совсем забыл, что у ректора слабое, «воробьиное сердце», и подверженность вспышкам гнева усугубляла его положение.
— Успокойтесь, Александр Иванович, — мягко, сочувствующе сказал Крылов. — Штрафы за своих людей я внесу. И остальное, что вы сочтете нужным применить, я возьму на себя. А сейчас вам лучше пройти к себе домой и полежать.
— С вами улежишь, — слабым голосом проговорил Судаков и закрыл глаза: ему было невыносимо видеть участливое лицо Крылова.
Высылку главарей студенческой забастовки Крылов видел своими глазами: в это время он был на вокзале и ожидал поезд, с которым должна была приехать Маша.
Подали вагоны, и жандармы вывели из здания вокзала группу исключенных из университета студентов. Их тотчас окружила толпа провожающих. Объятия. Прощальные слова… Кто-то запел:
Без крика и шума толпится народ
Вокруг дорогого вагона.
Никто не спешил с громким словом вперед,
Никто не нарушил закона.
Крылов заметил, как мелькнуло в толпе бледное лицо Барабанщикова. Он по-прежнему был спокоен, хотя Крылову показалось, что спокойствие юноши кажущееся, и он чем-то разочарован.
Ксенофонт Гречищев улыбался, жал всем подряд руки, кому-то издали помахал. Другие отъезжающие тоже держались великолепно. Может быть, выглядели чуточку более возбужденными. А вот провожающие, похоже, чувствовали себя менее уверенно.
— Мы продолжим…
— Не сомневайтесь!
— Выстоим…
— Вы еще услышите о нас!
Обещания звучали с повышенным жаром, однако, было видно, что сами говорившие плохо верили в то, что слетело с их губ в эти прощальные минуты.
Ударил колокол, и вагоны, лязгнув, медленно, словно отдираясь от перрона, сдвинулись и поплыли вперед.