Университеты
Шрифт:
– Хватит, милейший, – прервал я токование буржуа и подозвал официанта, оплатив свой кофе.
– Вы не понимаете! – ударил в спину отчаянный вопль, но я даже не стал оглядываться, – Вы…
Сдвинув шляпу к переносью, дабы не быть узнанным, направился бродить по улочкам Парижа, пребывая в самом дурном расположении духа. Обращаться к парижским своим знакомцам за услугой решительно не хочется, хотя тот же Вильбуа-Марейль пользуется колоссальным авторитетом во Франции и настроен ко мне вполне дружественно.
Но быть должным… Не имея ничего против генерала,
Не что чтобы я вовсе уж новичок в политике, но это даже не другой уровень, а пожалуй, что и цивилизация. Ориентируясь немного в сложных взаимоотношениях народов и племён Палестины, я не могу пока уловить логику народов цивилизованных, а точнее – представителей так называемого Высшего света. Очень уж много символизма в их птичьем языке жестов и полунамёков, предполагающем у собеседника схожее воспитание, образование и даже мировоззрение.
Племена бедуинов или разнообразные иудейские секты опираются на вывернутую подчас, но всё ж таки логику, которую можно ухватить хотя бы вчерне. Даже сами обычаи их, подчас весьма странные человеку постороннему, всё ж таки предполагают большое снисхождение к гостю. К тому, что он может оказаться человеком из другого совершенно народа и вероисповедания. Полагая себя безусловно правыми и праведными, они не мнят себя центром Мира.
В Европе, как я успел уже убедиться, большое значение имеют формальности и мелкие, неуловимые подчас детали, непостижимые человеку со стороны. С этим нужно если не родиться, то как минимум прожить лет десять, непременно притом вращаясь в Свете.
Стократно сложнейший язык жестов, символов и недомолвок. Ошибиться легко, и думая, что ведёшь обычную беседу, можно криком кричать на этом птичьем языке, объявляя себя сторонником, а то и вассалом какого-нибудь политика.
Есть мастера, способные так "сыграть" собеседника, что он не сможет возражать, даже понимая суть происходящего. А уж если не понимает…
Через полгода-год я, пожалуй, разберусь хотя бы немножко в этих хитросплетениях, да и покажу себя заодно хоть каким, а игроком. Не фигурой.
Сейчас же, не имея толком репутации именно что европейской, да ещё и имея за спиной не надёжный тыл, а враждебную фракцию Крюгера, вляпаться могу буквально на ровном месте. Точнее даже – вляпают, это к гадалке не ходи!
И чорт бы с ней, с моей репутацией! Утрусь. Перешагну и дальше пойду. Но это сам. Будучи частью русской фракции Южно-Африканского Союза, подвисшей на волоске в этом самом Союзе, рисковать права не имею.
Погрузившись в размышления, я бродил по улицам, избегая инстинктивно людского столпотворения, и забрёл на старые улочки. Не трущобы ещё, но дома не новые, местами с облупившейся штукатуркой и прочими следами небогатой совершенно жизни. Ну и сарайчики и сараюшки, пристроенные кое-где очень утилитарно, добавляли пейзажу уютной реалистичности.
Когда же вокруг начала кружить стайка подростков, я усмехнулся ностальгически,
– Месье, – неожиданно робко обратился ко мне главный, крепко сбитый парень лет шестнадцати, с намозоленными костяшками кулаков, – вы же капитан Сорви-голова? Можно автограф?
Можно было автограф… и поговорить, и поделиться наболевшим… Вот честно, с поправкой на язык и некоторые, сугубо местные реалии, как дома! Всё ж таки я дитя рабочих предместий, как ни крути!
Загомонили разом, как это водится у парижан и одесситов, но если всем всё понятно, то почему бы и не да?!
– Вы ещё и художник, месье капитан?!
– Самую… – пальцами показываю, – чуточку. Вот мой брат, тот настоящий художник… талант необыкновенный.
– Медоед?! – ахнул один из мальчишек, и снова – галдёж.
– Он самый. А я так… хотел кинетическую скульптуру сделать.
– Кине… что? – осторожно поинтересовался крепыш Ренар, судя по ставшей масляной роже подозревающий что-то очень похабное. Объяснил…
– Месье! – возопил тот, – Так может, и это… пойдёмте!
Сбиваясь то в плотный клубок, то растягиваясь на пару десятков метров, компания наша потянулась тёмными переулочками, годами не видящими солнца. В проулочках этих отчётливо попахивало мочой, и не только притом кошачьей.
Но встреченные люди, при всех социальных маркерах рабочих и мелких торговцев, выглядят куда как более благополучно в сравнению с российскими поддаными. К немалой моей горечи…
– Вот! – с гордостью сказал Ренар, подведя меня к слесарной мастерской, расположенной прямо на первом этаже. Прямо на улице, под широким навесом работал старик с роскошными совершенно усами из тех, что выращивают годами и лелеют пуще здоровья. Непосредственно в мастерской трудились двое мужчин помоложе, обладающие явным фамильным сходством, и поглядывающие на нас очень недружелюбно.
– Чего тебе, поганец? – покосился на моего чичероне старик, сжимая молоток покрепче.
– Не мне, дядюшка Мишель, – выпятил грудь Ренар, – а вам!
– Дева Мария… – старик уронил молоток и захлопотал вокруг с видом влюблённого юнца. И…
… оказалось, поклонник. То бишь не просто "слышал-знает", а "собирает вырезки" и прочее. Признаться, столкнулся с таким явлением впервые, и стало почему-то неловко. Всё хотелось оглянуться и посмотреть на Того Самого Капитана Сорви-Голову, который, наверное, стоит за моей спиной.
– … ну шалопай… – улыбался старый Мишель моему проводнику, и тут же – беззубо, но широко – мне. Не зная, как угодить, он всё суетился вокруг, роняя всё и сбивая на пол предметы, норовя прикоснуться, напоить чаем, зазвать в гости…
Минут через пять он немножко успокоился, а старая его, и такая же беззубая, но милая старушка-жена, уже хлопотала вокруг, прямо на улице накрывая чай. Говорили все разом, да не только владелец мастерской с внуками и мои сопровождающие, но и едва ли не все соседи, собравшие на интересного гостя.