Унижённые и оскорблённые
Шрифт:
Она с любопытством на меня посмотрела и как-то странно искривила рот, как будто хотела недоверчиво улыбнуться. Но позыв улыбки прошел и сменился тотчас же прежним суровым и загадочным выражением.
– А разве дедушка вам говорил про меня?– спросила она, иронически оглядывая меня с ног до головы.
– Нет, про тебя он не говорил, но он...
– А почему ж вы знали, что я приду? Кто вам сказал?– спросила она, быстро перебивая меня.
– Потому, мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми оставленный. Он был такой старый, слабый;
– Нет.
– Зачем же они тебе?
– Меня учил дедушка, когда я ходила к нему.
– А разве потом не ходила?
– Потом не ходила... я больна сделалась, - прибавила она, как бы оправдываясь.
– Что ж у тебя, семья, мать, отец?
Она вдруг нахмурила свои брови и даже с каким-то испугом взглянула на меня. Потом потупилась, молча повернулась и тихо пошла из комнаты, не удостоив меня ответом, совершенно как вчера. Я с изумлением провожал ее глазами. Но она остановилась на пороге.
– Отчего он умер?– отрывисто спросила она, чуть-чуть оборотясь ко мне, совершенно с тем же жестом и движением, как и вчера, когда, тоже выходя и стоя лицом к дверям, спросила об Азорке.
Я подошел к ней и начал ей наскоро рассказывать. Она молча и пытливо слушала, потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже, как старик, умирая, говорил про Шестую линию. "Я и догадался, - прибавил я, что там, верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал, что придут о нем наведаться. Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе поминал".
– Нет, - прошептала она как бы невольно, - не любил.
Она была сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к ней и заглядывал в ее лицо. Я заметил, что она употребляла ужасные усилия подавить свое волнение, точно из гордости передо мной. Она все больше и больше бледнела и крепко закусила свою нижнюю губу. Но особенно поразил меня странный стук ее сердца. Оно стучало все сильнее и сильнее, так что, наконец, можно было слышать его за два, за три шага, как в аневризме. Я думал, что она вдруг разразится слезами, как и вчера; но она преодолела себя.
– А где забор?
– Какой забор?
– Под которым он умер.
– Я тебе покажу его... когда выйдем. Да, послушай, как тебя зовут?
– Не надо...
– Чего не надо?
– Не надо; ничего... никак не зовут, - отрывисто и как будто с досадой проговорила она и сделала движение уйти. Я остановил ее.
– Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу... К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится... Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем было еще что-то другое,
– Елена, - вдруг прошептала она, неожиданно и чрезвычайно тихо.
– Это тебя зовут Елена?
– Да...
– Что же, ты будешь приходить ко мне?
– Нельзя... не знаю... приду, - прошептала она как бы в борьбе и раздумье. В эту минуту вдруг где-то ударили стенные часы. Она вздрогнула и, с невыразимой болезненной тоскою смотря на меня, прошептала: - Это который час?
– Должно быть, половина одиннадцатого.
Она вскрикнула от испуга.
– Господи!– проговорила она и вдруг бросилась бежать.
Но я остановил ее еще раз в сенях.
– Я тебя так не пущу, - сказал я.– Чего ты боишься? Ты опоздала?
– Да, да, я тихонько ушла! Пустите! Она будет бить меня!– закричала она, видимо проговорившись и вырываясь из моих рук.
– Слушай же и не рвись; тебе на Васильевский, и я туда же, в Тринадцатую линию. Я тоже опоздал и хочу взять извозчика. Хочешь со мной? Я довезу. Скорее, чем пешком-то...
– Ко мне нельзя, нельзя, - вскричала она еще в сильнейшем испуге. Даже черты ее исказились от какого-то ужаса при одной мысли, что я могу прийти туда, где она живет.
– Да говорю тебе, что я в Тринадцатую линию, по своему делу, а не к тебе! Не пойду я за тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!
Мы поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на скверной гитаре. Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со мною. Всего загадочнее было то, что я даже и расспрашивать ее не смел. Она так и замахала руками и чуть не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого она дома так боится? "Что за таинственность?" - подумал я.
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень . дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
– Неужели ж у тебя нет чулок?– спросил я.– Как можно ходить на босу ногу в такую сырость и в такой холод?
– Нет, - отвечала она отрывисто.
– Ах, боже мой, да ведь ты живешь же у кого-нибудь! Ты бы попросила у других чулки, коли надо было выйти.
– Я так сама хочу.
– Да ты заболеешь, умрешь.
– Пускай умру.
Она, видимо, не хотела отвечать и сердилась на мои вопросы.
– Вот здесь он и умер, - сказал я, указывая ей на дом, у которого умер старик.