Унтиловск
Шрифт:
– Позвольте, - искривился Манюкин, зеленея в щеках, - я не умею выделывать серебряных рублей!..
– Серебряные рубли...
– сощурился Пресловутый, самодовольно приглаживая виски.
– Дворянством своим кичитесь. Не кичитесь, каждый сам себе дворянин. А чего-с. Вашему деду рвали ноздри? А нашему рвали, железом-с, без остатка-с! Мы, бывало, в Сибири уже, "дедушка, - спросим, а где у тебя носик?" - а носика-то и нету! Ну-с, кто вострей? Молчите. Мы на чистоте деньги делаем, по пятому колену-с. И животы мы
– Ларион Петрович!
– взмолился Илья.
– Тут же дамы, а ты про животы.
– Молчи, ты льешь чай на скатерть!
– брыкнулся Ларион, попав, видимо, на своего конька.
– И потом, сколько вас?
– в пароксизме наступательного неистовства шипел Ларион.
– А нас всего семнадцать на всю Россию - поняли? Найдите и спросите: кто у вас третий по счету? И вам ответят про меня! Однако вот болею и наука не может исцелить меня. Я пришел к нему... Ларион едко похохотал, фортеляя под столом ногами, - прихожу к нему, а он велит мне проглотить сто пилюль... Сто пилюль третьему в России человеку!
– Однако, хоть вы и порицаете науку, сами-то вы учились же чему-нибудь!
– подольстился Радофиникин.
– Это не наука, а обучение делу!
– кричал Пресловутый, яростно брыкаясь.
– А какая теперь наука! Травки собирают по полям да жучков через задний проход случают!..
– Ну уж это в некотором смысле, - весь багровый от стыда за гостя, воскликнул хозяин, выкидывая руки над головой.
– Ларион Петрович... такие слова... Дамы... конфузно...
– Говори слитно и не махай руками, - строго велел Пресловутый.
– Что, ты хочешь сказать...
– Нет, так нельзя... Виктор Григорьич, воспретите же...
– Ну да, - откликнулся Иона, но не договорил и громко обернулся к супруге.
– Чего ты меня щипаешь? Не щипай...
И тут растерянность наша сменилась смехом. Ларион в последний раз брыкнулся под столом, и оттуда послышался сухой лай бусловского Хвака. Выскочив из-за стола со смятенным лицом, Ларион отмахивался носовым платком от наседавшего на него бусловского пуделя. Скандал, набухавший все время вечера, теперь взорвался и грозил разнести в клочья редкозубовское счастье в самом его зарожденье.
– Ага, так!
– вскричал Ларион, всем естеством своим выражая гнев.
– Ты зазвал меня, чтоб насмехаться, и травишь меня зверями! Он кусает мои больные ноги, а ты молчишь... пьянствуешь и молчишь! Убей собаку, убей! Она закусает меня!..
– В таком крике исходил Пресловутый, третий в России человек, и все мы восхищенно молчали.
Но Илья только пучил глаза на Хвака, потешавшегося ото всей собачьей души; он пучил их, точно собирался вылезти через них наружу...
– Кусай, кусай, Хвак! Кусай хитрого дядю за ноги!
– прокричал я, топая ногами от удовольствия.
– Хвак, Хвак!..
– надрывался Буслов.
– Ведь у тебя даже и зубов нету!
–
– шипела старшая Агния, наливаясь как бы лиловой жидкостью; младшая же стояла с опущенной головой, и руки ее заметно дрожали.
– Хорошо же, - сказал Ларион, едва надоело Хваку стращать Пресловутого.
– Я не желаю родниться с таким... Я ухожу. Кто проводит меня?
– И глядел на Буслова, косясь вместе с тем и на Илью.
Но Илья созерцательно уставился в собственное отражение в самоваре.
– Нынче склизко. Я упаду и прошибу себе голову, - вторично намекнул Ларион, держась уже за скобку двери.
– Нет, сегодня снежку подвалило, - и, отведя занавеску, показал на падавший в темноте снег.
– Идти будет мягко.
– Дочки проводят, - сказала Радофиникина с набитым ртом.
И опять Илья был молчаливей Лотовой жены, а Ларионовы дочки уже пробирались к дверям.
– Ну, прощайте, надсмешники!
– с уничтожающей мягкостью бросил Пресловутый, и враз не стало ни его, ни его приплода.
Илья сорвался с места и полетел в прихожую, едва хлопнула дверь. Выйдя тотчас же вслед за ним, я нашел его как бы в раздумье.
– Все кончено, Паша!
– торжественно объявил он мне.
– Так отлично началось и так смешно кончилось. Я ведь подавлен, расстроен до мозга костей...
– отчаянно вырывалось у него.
– Любовь, милый, любовь. Любовь, миленький, что бес. Она горами двигает!
– вспомнилось мне как будто из Священного Писания.
– Какая любовь? Ты с ума сошел!
– вздрогнул Илья и дико посмотрел на меня.
Мы сидели за столом в подавленном безмолвии, и Иона, имея вообще немало глупых привычек, раздумчиво ковырял пальцем в носу, причем даже как-то странно изгибался для удобства. Скука продолжалась, а самовар сипел, отходя.
– Бросьте ковырять, батюшка, - впервые заговорил редкозубовский приятель и жарко покраснел. Подбодренный моим взглядом, он продолжил: Ежели все ковырять станут, так что же из этого может получиться!
Смеху, впрочем, не воспоследовало, а стояло прежнее, то есть потрескиванье лампового фитиля да пенье самовара. Последнее, очевидно, и надоумило Виктора Григорьича.
– Сыграй, Илья!
– попросил он просто.
Илья, посидев еще с минутку, вдруг щелкнул себя по коленке с видом, свидетельствовавшим о всяческом отречении от прошлого, снял со стены гитару. Одновременно в руках у редкозубовского приятеля различил я предмет, оказавшийся потом губной гармоникой. Илья подстроил два баска и тут смутился.
– Этово...
– сказал он, впервые улыбаясь после Ларионова ухода.
– С Аполлосом-то я не познакомил вас, эх!
– Он кивнул на человека, прилаживавшего к губам губную гармонику.
– Его звать Аполлос Осипыч, он на губной играет. Но вы не смотрите, что она маленькая...