Унтовое войско

Сергеев Виктор

Богу надо молиться, господа, чтобы дело любезного нашего Николая Николаевича выиграло. А как случится такое, то казакам за усердие на службе ждать милостей от меня, а от его превосходительства — медалей. Ну, а уж атаману да сотникам — иные награды: атаману — ленту Иоанна Иерусалимского, а сотникам — Анинскую ленту. Да и к жалованию кое-что.

Потап Ионыч только покрякивал да руку тянул к затылку, слушая Разгильдеева. Приказ Муравьева о выделении карийским приискам казаков он получил. А что касается особого режима для тамошних каторжников… Потап Ионыч повздыхал,

посокрушался, да ведь он-то не ответчик перед департаментом внутренних дел. А Муравьев, по всему выходило, ни бога, ни дьявола не боялся. Ленту же Иоанна Иерусалимского запросто не выслужишь. Да и к жалованью кое-что… с неба никто не насыплет. Наградами да презентами городовой полк не избалован. Вот и приходилось поить и кормить любезного Ивана Евграфовича, знакомить его с сотниками полка.

— А что, ваше высокородие, — обратился захмелевший Разгильдеев к хозяину, — известно ли вам, почему мы ушли с Амура?

— По недостатку сил, стало быть. По Нерчинскому трактату.

— Манджуры обычаев большой политик не знают, — сказал Гюне, — и имеют склонность к войне. Их надо приобщить к той политик.

— Приобщат, Леонард Карлович, — заулыбался Разгильдеев. — Англия уже подбирается к Китаю.

На стол подали штофы с вином. Застолье оживилось, хозяин разливал вино по бокалам.

От только что политых агатовых грядок исходил терпкий запах сырой земли. Луковичные стрелки торчали тут и там, возбуждая аппетит у гостей. Бабочки-капустницы порхали от цветка к цветку, купаясь в лучах нежаркого на исходе весны солнца. В саду стояла умиротворенная тишина, и молодые листья застыли от безветрия. Только одинокий шмель упрямо и надоедливо гудел, то приближаясь к акациям, то удаляясь.

— Законопатились мы по избам, — вздохнул Куканов, закатывая под лоб глаза и следя за бабочкой. — Разводим капусту да ловим беглых, прости господи.

— А что, ваше высокородие, не изволите ли… Опростаем поначалу фужерчики, господа. Опростаем!

Ситников, икая, засомневался:

— Уж не чашу ли безумия поднимаем?

— Что вы, господин сотник! Да не икайте. Попробуйте мороженой брусники. Помогает.

Куканов чокнулся с гостями. Вино опрокинул в рот и выпил одним глотком.

— Замечу, господа, что с Амуром этим… Манджурская династия Цин весьма и весьма… Сил у нее невпроворот. Гога да Магога… Тронь манджурцев, так они вовсе запетушатся.

Куканов умолк, потянулся к бокалу. И как только не стало слышно его хрипловатого баса, тотчас все услышали легкое посапывание с тихим присвистом, исходившее из багрового носа сотника Чекрыжева.

Солнце скатывалось за маковки церкви, зелень в саду потускнела, острее запахло листом крыжовника. В ветках акации блуждали отсветы косых лучей, а в них раскачивались на ветру паутинки.

— А что, господа, — встрепенулся от задумчивости Разгильдеев. — Не поехать ли нам ко мне в нумер? Угощу коньячным вином.

— Не дурно придумано, — оживился Ситников. — Всей душой…

Гюне, борясь с дремотой, сказал:

— Я мало пиль, здоровье, господа, не позволяйт. Извините.

— Ни черта, Леонард Карлович! —

забасил Куканов. — Эка выдумал! «Мало пиль»… А ты попробуй «много пиль». А? Ничего, вот велю положить Василь Васильича на отдохновение и поедем, господа, в нумер.

Был вызван вестовой казак и подана атаманская двуконная — запряжка.

Глава шестая

В гостиной Муравьева во всю стену между посеребренными бра эмблемы и символы, изображающие добродетели, пороки и страсти. Радость представлена младою женою — веселой, приятно востроглазой, брюнетистой, держащею в правой руке пальмовую ветвь, а в левой — рог изобилия. Зависть — высохшая старушка со шмыгающими глазами, губастая, бледная, с тонкой выей, беспокойная и печальная, с черными зубами, ушами торчащими и щеками запавшими и с кожею на теле в струпьях. На голове и руках у Зависти — змеи. Они грызут ее живот. Возле стоит семиглавая гидра с собакой.

Николай Николаевич, отдыхая после обеда в халате и пан-туфлях, любил рассматривать эмблему в виде жены величественного и важного вида, в дорогостоящем манто из выпоротка, очами зрящей назад, держащей в руках книгу и перо. Так изображена сама История. Николай Николаевич не прочь бы возлежать на страницах книги у той Истории, оставив свое имя в благодарной памяти потомков. Но на все требовалось время, а само Время отмечалось на эмблеме в образе старика, от древности лет с адамовой головой. Лишь череп с костями сохранился.

Муравьев отнюдь не был стареющим вельможею. Он сохранил подвижность и горячность. И хотя многие считали его некрасивым, все же благородные и решительные черты его, горделивая осанка делали его внешность притягательной.

«Время, время! — размышлял Николай Николаевич. — Горит трава под ногами… Вот как ты бежишь. Как мало тебя отпущено нам. Неужели я приду к этой женщине-Истории, будучи седым согбенным старцем? Что ждет меня? То, что прошло, — это часы песочные с высыпавшимся песком. Настоящее — это мыльные пузыри, пускаемые младенцем. А будущее? Кто его предскажет? Надо поспешить… Ехать на Камчатку? Да. Невельского видеть. Непременно видеть. Скоро быть ему в устье Амура, и если судоходно оно… А иначе и быть не может! Свирепо водометная река, да без выхода в океан? Не мыслится сие. Нессельроде — лукавец, каких поискать, да нерешителен, лезет в амурские дела, а сам крепок задним умом, мешает моим замыслам. Замаял совсем».

Муравьева беспокоило, что от царя до сего времени не поступили инструкции с разрешением Невельскому провести исследования амурского лимана. Что же делать? Невельской придет в Петропавловск — разрешения нет… И все. Год потерян. А что будет через год?

Николай Николаевич сел за письмо Невельскому. Написал, что нынешним летом посетит Петропавловский порт и будет рад встретиться с Невельским.

Письмо он отправил со срочным курьером на имя начальника Камчатки.

У Муравьева шевельнулась было мысль: самому, не ожидая разрешения царя, приказать Невельскому плыть в устье Амура. Взять всю ответственность на себя.