Уплыть за закат (с илл)
Шрифт:
– Благодарствую. Ммм… надо бы осмотреть тебя после дефлорации.
Позвать маму?
– Разве ей нужно об этом знать?
– Впоследствии да. Но ей не обязательно осматривать тебя, если ты этого не хочешь…
– Еще бы я хотела!
– В таком случае я направлю тебя к доктору Чедвику.
– Ну зачем мне идти к доктору Чедвику? Это естественный процесс, и у меня ничего не болит – зачем это нужно?
Мы вежливо поспорили. Отец сказал, что врачу неэтично лечить членов своей семьи,
В конце концов, удостоверясь в том, что мать отдыхает у себя наверху, отец увел меня в амбулаторию, запер дверь и помог мне забраться на стол. Я очутилась примерно в той же позе, что и с Чарльзом, только на сей раз не снимала ничего, кроме панталон.
И вдруг почувствовала возбуждение.
Я старалась его подавить и надеялась, что отец не заметит. В свои пятнадцать я уже сознавала, что у меня к отцу необычная, может быть, нездоровая привязанность. А в двенадцать фантазировала, как нас с отцом выбрасывает на необитаемый остров. Но табу было слишком крепким – я это знала из Библии, из классической литературы, из мифологии. И хорошо помнила, как отец перестал сажать меня к себе на колени – точно отрезал, когда у меня начались месячные.
Отец натянул резиновые перчатки. Он начал это делать с тех пор, как побывал в Чикаго – а ездил он туда не для того, чтобы показать Морин посвященную Колумбу Всемирную выставку, а чтобы послушать в Эванстоне, где помещался Северо-Западный университет, курс лекций по теории Пастера.
Отец всегда был сторонником воды и мыла, но под этим не было научной основы. Его наставник, доктор Филипс, начавший практиковать в 1850-м году, так комментировал слухи, доходившие до Франции: "Чего ж от них еще и ждать, от лягушатников".
Когда же отец вернулся из Эванстона, ничто больше не казалось ему достаточно чистым. Он стал пользоваться резиновыми перчатками и йодом, а инструменты кипятил или обжигал, особенно тщательно, когда имел дело со столбняком.
Эти холодные липкие перчатки меня охладили… и я все-таки со смущением убедилась, что внизу вся мокрая.
Я не стала заострять на этом внимания, отец тоже. Вскоре он помог мне слезть и отвернулся снять перчатки, пока я натягивала панталоны. Когда я приняла приличный вид, он открыл дверь и проворчал:
– Нормальная, здоровая женщина. С деторождением не должно быть никаких хлопот. Рекомендую несколько дней воздержаться от половых сношений. Как я понял, ты пользовалась французским мешочком. Верно?
– Да, сэр.
– Хорошо. Если так и будешь ими пользоваться – каждый раз! – и осмотрительно вести себя на людях, серьезных проблем у тебя не возникнет.
Хмм… как ты, не против еще разок прокатиться в двуколке?
– Нет, конечно – почему я должна быть против?
– Тем лучше. Мне передали, что последний ребенок Айгоу, Джонни Мэй, заболел, и я обещал выбраться к ним сегодня. Ты не попросишь Фрэнка запрячь Дэйзи?
Ехать нам было долго. Отец взял меня
– Отец, я, кажется, поняла, – сказала я наконец. – Но чем же это отличается от проституции, если отличается?
Глава 4
ЧЕРВОТОЧИНА В ЯБЛОКЕ
Отец пустил Дэйзи трусить, как ей вздумается.
– Что ж, это, пожалуй, тоже проституция, в широком смысле слова, хотя здесь оплачивается не сожительство как таковое, а плод этого сожительства.
Фонд Говарда платит тебе не за то, что ты выходишь замуж за их кандидата… и ему не за то, что он женится на тебе. Тебе вообще не станут платить, только ему – за каждого рожденного тобой и зачатого им ребенка.
Я сочла эти условия унизительными. Пусть я не принадлежу к женщинам, борющимся за право голосовать, но все-таки это нечестно. Кто-то там меня осеменит, потом я буду стонать и вопить, как моя мать, когда рожает, а деньги заплатят ему. Я вспылила.
– Ну, не знаю, отец, по мне – это все равно что быть шлюхой. А какая у них такса? Сколько получит мой гипотетический муженек за мои родовые муки и одного вонючего младенца?
– Твердой таксы нет.
– Как? Mon papa, разве так ведутся дела? Я по контракту ложусь и раздвигаю ноги, а через девять месяцев моему мужу платят… пять долларов?
Или пять центов? Ничего себе сделка! Уж лучше я поеду в Канзас-Сити и буду ходить на панель.
– Морин! Думай, что говоришь.
Я перевела дыхание и понизила голос на октаву, в чем недавно начала практиковаться, пообещав себе никогда не визжать.
– Извините, сэр. Что-то я скандалю, как нервная девица, – считала себя взрослее. Но уж очень это все неприглядно, – вздохнула я.
– Да, пожалуй, "неприглядно" – le mot juste <верно сказано (фр.)>. Но я расскажу тебе, как это происходит на практике. Никто тебя ни за кого силой замуж не гонит. Мы с матерью с твоего согласия записываем тебя в Фонд, приложив анкету, которую я помогу тебе заполнить. Взамен тебе присылают список молодых людей. Все они, что называется, подходящие женихи, кредитоспособные независимо от Фонда и его денег. И все будут молоды, не более чем на десять лет старше тебя, а еще вероятнее – твои ровесники.
– Пятнадцатилетние? – спросила я.
– Не кипятись, рыжик. Тебя еще никто никуда не записывал. Я говорю тебе об этом сейчас, потому что нечестно было бы скрыть от тебя, что есть такой Фонд Говарда. Но для замужества ты еще слишком молода.
– В нашем штате я могу выйти замуж с двенадцати лет – с вашего согласия.
– Согласен, можно в двенадцать. Если сумеешь.
– Отец, вы невозможный человек.
– Нет, всего лишь невероятный. Твой жених будет молод, но старше пятнадцати лет. У него будут хорошее здоровье и хорошая репутация, а также необходимое образование…