Уплывающий сад
Шрифт:
Мать улыбнулась, но не ответила. Спорить с Агафьей не стоило.
— А что будет потом? — спросила моя младшая сестра.
Мы стояли рядом с мамой в ожидании сладкой, нежелательной для варенья пенки — нашего любимого лакомства.
— Ничего не будет! Ничего! Ни человека, ни животных, ни растений, ни….
— Достаточно, Агафья, — прервала мама. Творческие наклонности Агафьи иногда ее забавляли, но не сегодня. Сейчас мама говорила резко, решительно. И нам так же решительно сказала: — Брысь отсюда…
Мы схватили миску с розовой пенкой и побежали в садовую беседку, к Войцеху. На круглом столе
— Что-то случилось? — спросил Войцех.
— Через месяц будет конец света. Агафья вернулась с рынка. На рынке ужас. Люди головы потеряли. В газете была статья… Но все это, конечно, чушь…
— Почему чушь?
— А ты веришь в конец света? — спросили мы с легким беспокойством. Войцех был для нас непререкаемым авторитетом.
— И верю, и не верю. Поживем — увидим…
— Потому что мы верим нашей маме, а не Агафье. А мама говорит, это чушь.
— Поживем — увидим, — повторил Войцех.
Мы молча ели розовую пену. Она была сладкой и липла к губам. Пустую тарелку облепили пчелы.
— Жалко было бы, — внезапно сказал Войцех, после чего принялся раздавать карты, но внезапно бросил их на стол и побежал к себе домой.
* * *
После разговора с мамой о теории возникновения мира и о газетных «утках» в мертвый сезон принесенная Агафьей новость поблекла: еще день, еще два, и о ней почти забыли. Почти… Несколько раз о катастрофе вспоминал садовник — он был родом из Франции и ел лягушачьи лапки, да Войцех изредка прерывал игру в карты, высовывал голову из беседки и, оглядевшись вокруг, объявлял: «Все в порядке, мир как стоял, так и стоит».
Мы от всей души смеялись этой шутке.
Только Агафья ходила понурая, бурча что-то под нос, и каждый вечер бегала в церковь.
Мир действительно был прекрасен: под августовским жарким солнцем дни каникул тянулись лениво, один как две капли воды похожий на другой, и река покрылась мясистыми, но нежного цвета водяными лилиями. Как обычно летом, приехали передвижные театры: польский и украинский. В зале «Сокола» играли Фредро[110], в украинском доме культуры — Лесю Украинку. После отъезда театров приехала, как каждый год, чтица: выдающихся размеров дама со звонким и звучным голосом. Этот голос звонил колоколом, чирикал птичкой и выражал самые разные состояния: радость, грусть, раздумья. «Мастер оно-ма-то-пеи» — уважительно говорили о чтице в городке. В длинном белом платье, она стояла на сцене будто статуя. Рукава-воланы, кружевной воротничок, лицо точно вырезано из камня. Ее звучный голос гремел как гром. У нее было амплуа чтицы серьезной и трагической.
Я сидела в самом центре переполненного зала — одна. Мама не разделяла всеобщего энтузиазма по поводу артистки, а у сестры болело горло. Войцех поэзию не признавал.
Артистка склонила голову, переждала шквал аплодисментов и начала: «Нам велели не стрелять…»[111] — и замолчала, поскольку в этот самый момент ослепительные вспышки одна за другой замелькали за окнами, свет погас и ударил гром. Близко. На долю секунды зал замер, а потом поднялась суматоха — в темноте послышались плач и крики. Гром
— Люди! — кричал он. — Ветер не дает открыть, за дверью молнии, за дверью потоп, за дверью конец света…
Я задрожала. Быстро подсчитала. Предсказанный Агафьей конец света опоздал на четыре дня.
* * *
Гром утих, ливень прекратился, только небо прорезали немые, бледные вспышки. По круто уходящей вниз улице неслись потоки желтой воды, воздух пах непривычно, резко и имел странный желтый цвет. Небо тоже было серо-желтым, по нему бежали желтые тучи, желтые деревья стояли вдоль дороги. Весь мир пожелтел.
Я подумала: ну вот и все. Так выглядит мир после конца света — он желтый и мокрый. Я набрала в легкие резко пахнувший воздух. Вдали в желтой мгле исчезали силуэты разбегавшихся по домам любителей поэзии. Вокруг никого не было. Я лениво брела среди желтых потоков и прибавила шаг, только когда увидела маму. Она бежала ко мне на помощь. В одной руке держала большой черный отцовский зонт, в другой — мой дождевик. Она кричала. Я не понимала, что она кричит. Я не сводила глаз с перекинутого через мамино плечо моего зеленого плаща. У плаща был цвет надежды.
* * *
В доме горели все лампочки. Электростанция уже работала. Отец и младшая сестра ждали на веранде. Они обняли меня, будто я вернулась из далекого путешествия.
Агафья, все еще угрюмая, стояла на пороге кухни и молчала.
Я подошла к ней и сказала — одновременно чувствуя, что говорить это не следует:
— Ну так что, Агафья? Теперь уже можно не бояться? Конец света позади…
— Не смейся, — резко ответила она. — В этот раз прошел стороной, но он еще придет, еще придет… вот увидишь…
Тошнота
Mdlo'sci
Пер. И. Лаппо
Она хотела поехать на вокзал прямо из аэропорта. В этом городе ее ничего не интересовало, кроме вокзала, первого перрона, зала ожидания второго класса и туалета, в который нужно было спускаться по лестнице. Она странно себя чувствовала, какая-то тошнота и легкое головокружение, — неуверенно переставляя ноги, она шла к машине, у которой их ждали Ян с женой, Юзеф уже здоровался с ними, говорил что-то веселое, все смеялись…
«Первые шаги в этой стране, — подумала она и тут же сама себя отругала. — Только не устраивай спектакль…»
Это тоже было странно — что она использовала выражение «только не устраивай спектакль», так она обычно говорила себе в те времена, когда ее охватывало отчаянье. Потом она никогда не использовала это выражение, никогда — оно относилось к прошлому. И вдруг само всплыло из глубин на поверхность. «Только не устраивай спектакль», — сказала она Ядвиге, при виде приближающегося к ним Шуцмана.