Упраздненный театр
Шрифт:
– Не успел, - покаялся Ян Адамович по-свойски.
– Мы не успели, - улыбнулась Юзя Юльевна.
– Так, ладно, - сказал пожилой, что-то продолжая записывать, и вдруг спросил как бы между прочим: - а Ирина Семеновна есть такая у вас?
– Соседка, - сказал Каминский.
– Ну и как вы с ней? Ладите?
– Очень даже, - сказала Юзя Юльевна, недоумевая.
Он посмотрел на нее как-то так, не по-милицейски, с иным интересом. Она в ответ улыбнулась непроизвольно обольстительно, откинула со лба рыжие кудряшки, но он уже снова склонился над листком.
– Ну что, - спросил
– Ладно, пошли, - поднялся пожилой, - еще успеем, - и оттолкнул буржуйские ценности, - извините, ежели что...
– Да что вы, не беспокойтесь, - Юзя Юльевна пошла их провожать.
И тут дверь распахнулась, и на пороге застыла Настя, так что пожилой милицейский уперся ей в грудь и поднял голову. Долговязая ее фигура загораживала дверной проем. На лице ее, как обычно холодном и неприступном, не было ни гнева, ни даже раздражения, но милицейский слегка отшатнулся. Он попытался ее обойти, да как-то не получалось. Тогда он сказал глухо:
– Ну чего вы, гражданка?.. Ну пройти-то дайте...
Она медленно подняла руку, и эти оба выскользнули в коридор.
Ян Адамович уселся в кресло и закрыл глаза. Губы его подрагивали. Вернулась жена. У нее было серое лицо. Она быстренько привычно накапала в рюмочку лекарства, плеснула воды...
– Силь ву пле, - и попыталась изобразить улыбку. Он глотнул снадобье и сказал ей шепотом:
– Главное, не потерять человеческое лицо.
Покуда длилась эта легкая, по сравнению с другими, безобидная экзекуция, мама курила в своей комнате папиросы одну за другой, и простоволосая Ирина Семеновна стояла над ней и бубнила, словно невменяемая, одно и то же:
– Слышь, не ходи туда, про Мартьяна не скажи... Ну чего он? Чего тебе? Ну?.. Он в дворники пойдет, Печкин обещал... Не ходи туда, слышь, ну их... Награбили, а теперя пусть с их и спросют...
– Да я никуда не иду, оставьте меня в покое!
– сказала мама.
– Ты у нас партейная, - говорила Ирина Семеновна и касалась ладошкой маминого плеча, - а он, Мартьян-то, тихий, слышь, не вредный...
Ванванч сладко спал в другой комнате, а Акулина Ивановна в одной сорочке сидела рядом, не сводя с него глаз, и едва шевелила губами в оборочку.
Затем явно хлопнула дверь. За окном разлилось серое, угрюмое, арбатское. Ирина Семеновна пошла на кухню. В дверях сказала маме:
– Спасибочко тебе...
Юзя Юльевна отправилась на кухню сварить кофе. Едва она вошла туда, как Ирина Семеновна отскочила от плиты и исчезла. За нею потопал и Мартьян, растерев на полу самокрутку валенком. Юзя Юльевна вдруг вспомнила странный вопрос милиционера и густо покраснела, потом почему-то вспомнила, как радостно навязывала Ирине Семеновне попробовать ломтик цветной капусты и как та сказала, отводя взгляд:
– Мы етого не кушаем, на всю кухню вонь пошла...
"Идиотка", - подумала тогда Юзя Юльевна, а вот теперь, что-то сообразив, ахнула и прикрыла ладошкой рот.
Затем были обычные будни, и вся квартира опустела, и Акулина Ивановна повела Ванванча погулять. На этот раз они двинулись по Арбату, свернули в переулок, в другой, третий.
– Вот Калошин переулок, - сказал Ванванч, узнавая.
Кругом громоздилась тихая Москва,
– Не притомился, картошина?
– спрашивала Акулина Ивановна.
– Ну и ладно.
У нее напряжение на круглом лице, но Ванванч не придает этому значения: это ему непонятно, это не его забота.
Они идут по бульвару в чаду вороньих хриплых перебранок, и тут в просветах голых переплетающихся ветвей внезапно возникает вдалеке белый холм, увенчанный крестом, и плывет колокольный звон, усиливаясь по мере приближения.
– Видишь, малышечка? Эвон храм-то какой!
– говорит Акулина Ивановна. Слава Богу, вот и добралися.
– Там Бог живет?
– спрашивает Ванванч, но она не слышит, она крестится и кланяется этому храму.
– А разве Бог есть?
– снова спрашивает он и вновь не удостаивается ответа. Однако это его не обескураживает, и они идут по направлению к храму, все ближе и ближе, и медленно восходят по широким каменным ступеням вслед за редкими людьми, и Ванванч высоко задирает голову и всматривается в вершину храма, вонзающуюся в низкое февральское небо. Акулина Ивановна собирает в ладошки медяки, множество медяков, и у самого входа в храм начинает их раздавать старичкам и старушкам.
– На-ка вот, картошина, подай-ка милостыню бабушке, - говорит она и сует Ванванчу несколько монет. Их много, бабушек и дедушек. Он раздает им монетки, слышит их мягкое: "Спаси, Господи!" и заглядывает им в глаза. У бабушек голубые маленькие глазки Акулины Ивановны, а у дедушек - зеленые тусклые Мартьяна.
Тяжелая дубовая дверь распахнута, и они входят в храм, и Ванванч запрокидывает голову, и его ослепляет желто-красное сияние, прореженное синими искрами. Затем из этого колеблющегося света возникают громадные как бы летящие фигуры бородатых стариков, закутанных в шелковые плащи; и над ними склоняются женские лица с миндалевидными, внимательными глазами, как у мамы. Во всяком случае, он так видит. И он видит себя самого, крылатого и обнаженного, порхающего среди незнакомых пейзажей с золотою трубою в пухлых пальцах. Он слышит стройное пение, и голос няни тихонько вливается в этот хор. Он крепко держит ее за руку, и ему страшно затеряться в этой непонятной шуршащей и бормочущей толпе.
...Дома он говорит вечером маме, делая большие глаза:
– Мамочка, я видел Бога!..
Она ахает, и армянское "вай!" повисает в комнате. Она гладит его по головке, но рука ее твердая, жесткая, чужая.
Потом она долго объясняется с няней в другой комнате, пока Ванванч рисует белый храм с крестом на макушке.
А утром няни нет. И целый день. У мамы заплаканные глаза. Что-то непривычное разливается по бывшей квартире Каминских. На каждый звонок в дверь Ванванч бежит по коридору, но няни нет.